Феодоровский собор, 20 мая 2011 г.

Расшифровка – Екатерина Горянина

Сверка и корректура  – Л.Голубкова и О.Суровегина

 

Одна лекция… Слишком вызывающе, конечно, было с моей стороны заявить… Но постараемся, конечно, хоть что-то сказать на эту тему. И я думаю, что важнее будет говорить не о подробностях, не перечислять имена, хотя это тоже поневоле будет, но поговорить о духовных предпосылках и основах того, что мы называем Серебряным веком. Во-первых, что это такое? Среди вас, конечно, есть значительная часть тех, кто знает и поэзию Серебряного века, и литературу Серебряного века гораздо лучше, чем я. Так что не будьте слишком строгими. Но есть и люди, которые мало знают об этом.

Что мы называем Серебряным веком, прежде всего, в русской культуре, в русской литературе, в частности? Вообще Серебряный век охватывает довольно короткий промежуток времени. Он продолжался приблизительно с самого начала XX века (1900 год) и до высылки из советской уже России многочисленных представителей этого самого Серебряного века, то есть до 1922 года – помните, «философский» пароход. Но это условно говоря, конечно. Потому что Серебряный век, в лице представителей его, продолжается и в советской России отчасти: вспомните имена Ахматовой, которая скончалась в 1966 году. Она, конечно, вся принадлежит Серебряному веку от первых строчек своих стихотворений и до последних. Сегодня мы её упомянем, безусловно. И представители религиозно-философской стороны Серебряного века, таких как Лев Платонович Карсавин, погибший в сталинских лагерях в 50-е годы, или отец Павел Александрович Флоренский, погибший в сталинских лагерях в 1939 году, или не так уж давно скончавшийся крупный очень философ Алексей Лосев, который тоже отсидел в свое время в сталинских лагерях, такая судьба их постигла. Это внутри нашей страны. Но к Серебряному веку, безусловно, относятся те лица, которые выехали за границу и продолжали свою деятельность на базе философии, богословия, литературы и поэзии там, за границей.

Начальная дата, 1900 год, очень условна и совпадает приблизительно с годом смерти Владимира Соловьева. Почему-то так считается, что именно Владимир Соловьев, русский религиозный философ, дал начало символическому направлению в нашей литературе и поэзии и тем самым Серебряному веку вообще. Серебряный век включает в себя два главных духовных явления русской культуры: одно из них – это такое богоискательство, о котором мы будем немного говорить, а также русский модернизм, который имел множество направлений, о них тоже мы вкратце поговорим.

Что касается самого названия Серебряного века, то оно имеет отношение, естественно, к какому-то Золотому веку, который предшествовал Серебряному веку, такова уж была традиция. Этот термин применялся к античной литературе. Например, Серебряным веком назывался период римской литературы где-то конца I века до Рождества Христова и I века после Рождества Христова. В современном понимании Серебряный век не имеет какого-то оценочного содержания, это не значит, что он хуже, чем золотой, но первоначально это было именно так. Серебро – драгоценный металл, но менее драгоценный, чем золото. Поэтому первоначально использование этого термина было скорее негативным, отрицательным. Серебряный век предполагает некий спад или то, что впоследствии, уже в XX веке, было названо «декаданс» – «упадок».

Еще древнегреческие авторы-историки: Гесиод, предположим, а впоследствии римские поэты Овидий и Вергилий – выстраивали историю соответственно каким-то циклам. Этим циклам соотносили различных богов. Первым был золотой век – так начинается поэма Вергилия «Энеида»: Áurea príma satá (e)st aetás[1]– «Вначале был золотой век».Это было при титанах, при Кроне (Сатурне), а вот уже во второе поколение богов: Зевс (Юпитер) – наступил век серебряный. И вот при таком хронологическом, так сказать, понимании золотым веком считается век Пушкина в русской литературе, а все последующее – это уже упадок. Но это оценки. Сейчас, конечно, наоборот, предполагается, что Серебряный век – это век некоего расцвета и подъема в русской культуре. Это уже вне особой оценки.

Серебряный век начался, как я говорил, с символизма. Сейчас мы поговорим о том, какие были предпосылки для появления этих новых тенденций, новых течений, отчасти декадентских, конечно, в русской культуре.

Если вы помните, весь XVIII век мы относим периоду, который мы называем веком Просвещения. Этот век Просвещения характеризовался подчеркнутым рационализмом. Рациональное отношение к природе, появление того, что мы сейчас называем «наука», более ли менее точная наука, которая себя всегда противопоставляла с того времени мифологическому, например, пониманию и познанию мира. Радикальный отход от церковности на всем пространстве европейском: и в Западной Европе, и это же касается и России, конечно – начиная с эпохи Петра Великого, и чем дальше, тем больше. С одной стороны, рациональный отход от религии, от мистического, а, с другой стороны – церковная реакция сопротивления всему этому. И вот нарастает напряжение. Что же касается художественного творчества, не только художественного, но и духовного творчества, интеллектуального творчества вообще, то век рационализма, XVIII век, век Просвещения, сменяется веком романтизма, если вы помните. Это уже начало XIX века, появляется романтизм в Германии, потом охватывает собою и Британию, и Францию, проникает в Россию (вспомните: Пушкин, Лермонтов). И чем характеризуется век романтизма? А вот как раз именно уже реакцией на чрезмерный рационализм, попыткой уйти от этого расщепленного рационализмом человеческого сознания.

Сами подумайте, это ведь и для нашего времени тоже характерно. Значительная часть народа у нас, во всяком случае церковного, верующего народа, с одной стороны, училась в школах, в институтах, в университетах, знает современную науку, вполне рационально относится к космосу, к человечеству – вообще ко всему окружающему миру. С другой стороны, совершенно искренне воспринимает то, что написано в Священных книгах – скажем, в Евангелиях, которые создавались в эпоху, когда ни о какой науке и помина не было. И вот в людях удивительным образом соседствуют эти два мировоззрения: с одной стороны, мировоззрение, основанное на каких-то донаучных представлениях о мире, о человеке; с другой стороны – вполне рациональное, научное мировоззрение. И у человека сознание часто бывает расщеплено. Получается некоего рода шизофрения. Хорошо, если она не приводит к внутреннему конфликту, а чаще всего так и не бывает. Но бывает, что приводит и к конфликту. Этот конфликт между рациональностью и иррациональностью в начале XIX века проявился с особенной силой. И у многих художников, философов все это привело к тому, что они пытались восстановить из расщепленного сознания единство сознания, то есть восстановить некую цельность в человеке, в его сознании, в его мировосприятии. Для этого нужно было проделать какую-то работу. Эту цельность усматривают в средневековой религиозности, когда еще не было вот этого расщепления, порожденного веком Возрождения, Просвещения; в народности: вот, мол, в народе ничего такого нет; они простые, пусть они погружены в какую-то мифологию, но эта мифология дает им цельность их бытия, их быта, их верований, их поведения. Вот средневековье: народный фольклор, либо какие-то запредельные фантазии, опять же мифологизирующие реальность, – так появляется романтизм. И надо сказать, что он держался довольно долго, но постепенно терял свою, так сказать, первичную «невинность» и превращался уже в подражательство несколько безвкусное.

Вот конец XIX века. Появляются неоромантические (не просто романтические, а неоромантические) тенденции в культуре – например, всем известные произведения музыки таких композиторов, как Рихард Вагнер: величественные сценические действия, эти оперы «Кольцо Нибелунга», «Валькирия», «Тангейзер».. Впрочем, все это основано на какой-то древнегерманской мифологии, но пронизано уже современной Вагнеру философией Шопенгауэра, Ницше. Все это, конечно, очень искусственно, это уже несколько вымученно, но оказывало колоссальное влияние.

Или в архитектуре… Любитель Вагнера – Людвиг Баварский. Вы наверняка видели в интернете или на каких-нибудь там открытках или наплакатах. Когда показывают баварские пейзажи, то обязательно показывают этот замечательный замок с высокими башенками – Нойшванштайн – замок, выстроенный Людовиком Баварским (или Людовиком Безумным) специально для Вагнера, для постановки его «Лоэнгрина». Все это искусственно, и вымучено, и, конечно же, не несет на себе признаков естественного развития культуры, общества, а что-то искусственное, что-то надуманное, что-то эклектичное.

Это охватывает и Россию. Вспомните эпоху Александра III c появлением моды на, скажем, придворные костюмы, на придворные манеры XVII века, времен Алексей Михайловича. Эпоха, которая считалась эпохой расцвета России (почему-то при Александре III именно эта эпоха стала считаться расцветом). Во время приёмов в Зимнем дворце, во время балов, а их было достаточно много, всем кавалерам и всем дамам предписывалось одеваться, как бояре и боярыни XVII века. Это апелляция к некоей вымышленной чаще всего средневековой или позднесредневековой реальности. Тут же появляются такие художники, как Васнецов, тут же появляется архитектура в подражание древнерусской архитектуре… Все это было, опять же, эклектично странно. Здесь в Петербурге (что совершенно было чуждо петербургскому стилю) появляется Храм-на-Крови – тот, который на канале Грибоедова, с этими всякими татарскими маковками, со всевозможными башенками витиеватыми. Никакого отношения это к петербургскому стилю не имело, но это вот Александр III, этот стиль «a la russ», да? Вот это стало модным.

И не только. Вот сейчас восстанавливается здесь замечательный храм Феодоровской иконы Богоматери – это типичный модернизм уже начала XX века, относящийся тоже к культуре Серебряного века в подражание каким-то древним образцам – не очень большого вкуса, но в подражание древним образцам. Да, это продолжается и поныне. Посмотрите вы сегодняшнюю нашу церковную архитектуру. Она ничем не… Если она и чем-то отличается от архитектуры времен Александра III или начала XX века, то только в худущую сторону, а так все то же самое подражание. Ни одного нового слова уже не сказано!

Надо сказать, что все: и этот поздний романтизм – будь то Вагнер со своим «Лоэнгрином» или с этими баварскими замками; будь то Храм-на-Крови или Васнецов и прочее, прочее – все это говорило об упадке, в общем-то, церковного сознания и отходе от Церкви. Вот церковность, такая, какая она сложилась к XIX веку, от нее уже отталкивались. Ее искали где-то там, в прошлом. Как Лютер в свое время в XVI веке. Истинное христианство где он видел? Современное ему христианство, конечно, отвратительно, омерзительно, его надо отбросить! Весь этот Рим, этот антихрист там сидит – папа Римский. Но нужно же возродить! Что? Апостольскую веру! Где мы видим истину – в Евангелии. Вот тут – апостольская вера! Так появляется протестантизм. Конечно, чисто искусственное, фантастическое, в общем-то, имевшее колоссальные последствия и в европейской истории, и в духовной жизни целого мира. Но вот эта попытка возродить то, что невозможно, вернуться вспять, не посмотреть вперед, как призывал Иисус Христос: «Плох тот, кто берется за плуг и оборачивается назад» (Синодальный перевод: «…никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк 9:62) – прим. ред.). А посмотреть назад и вернуться назад, к чему призывал, допустим, Иоанн Креститель, – к вере отцов, – вот это характерно было для эпохи протестантизма. И приблизительно это же возникает как реакция на современность, в том числе и на церковную современность в конце XIX века – начале XX века в нашей культуре в виде вот этого неоромантизма. Неоромантизм по меньшей мере пытался возродить что-то церковное, пусть даже и в своем фантастическом виде старины, фантастической старины, вымышленной, конечно.

Но появляется с конца XVIII века отход культурной части общества, в частности, интеллигенции и значительной части аристократии от церковности вообще. Не секрет ведь, что к концу XIX века очень малое количество интеллигентов посещало храмовые богослужения, причащалось. Формально, конечно, все были крещеными, но церковность они оставляли простонародью: простые люди пусть ходят, а это не наше дело. И, конечно, можно сколько угодно метать громы и молнии в эту «отвратительную» интеллигенцию или, как Солженицын говорит, в «образованщину», которая забыла духовность, но все же ведь это несправедливо, потому что прежде чем вынимать соломину из глаза брата, надо увидеть бревно в собственном глазу. Ведь для всего этого были какие-то вполне объяснимые исторические причины, для этого отхода от Церкви. Но сейчас не наша тема разговаривать об этом, это слишком серьезно. Если я говорил о неоромантизме – об этих башенках в Баварии и наших храмах, Храме-на-Крови, то здесь мы видим все-таки попытку церковного возвращения к какой-то фантастической древней церковности. Но ведь гораздо более серьезным был отход от церковности нецерковный. Вот он-то и породил то, что мы называем Серебряным веком.

Ему предшествовала эпоха культуры в середине XIX века (мы сейчас говорим о Российской империи), которая называется «движением в народ» – народничеством. Помните знаменитые слова Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Казалось, что литература, поэзия и живопись – все должно быть направлено на благо народа, на пользу народу. В народе видели то, что утратила рациональная интеллигенция и, уж тем более, погрязшая в распутстве и разврате аристократия. Поход в народ. И от искусства требовали практической пользы, утилитарности: оно должно быть полезно, «гражданином быть обязан»! Примеров мы можем привести сколько угодно: и в литературе тот же самый Некрасов, или в критике Писарев или Добролюбов. Особенно старшему поколению известен Николай Чернышевский, которого изучали в школе, добивая нас, бедных, в 9-ом классе ненавистью к русской литературе. В музыке – «Могучая кучка», в живописи – «передвижники» – ну, все это мы знаем. И вот Серебряный век был реакцией, скорее, на это. Это было не церковное движение, конечно, далёкое от Церкви, антицерковное движение, прямо скажем. Но даже если не антицерковное, то внецерковное, так лучше сказать. Это была реакция на поиски утилитарности в искусстве.

Надо сказать, что все это не с нуля начиналось. Конечно, Александр Сергеевич Пушкин — это фигура многогранная и разнообразная, но вспомните: уже у него существуют строки, где он призывает поэта отказаться от утилитарности и обратить внимание на «чистое искусство», на «чистые», так сказать, движения души. Процитирую знаменитое стихотворение, которое называется «Из Пиндемонти» – это, конечно, шутка Пушкина, т.к. никакого такого Пиндемонти на свете никогда не существовало, но для того, чтобы пропустила цензура, Пушкин делает вид, что это перевод из какого-то Пиндемонти:

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова ([2])
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…

Вот это, можно сказать, лозунг дальнейшего направления в искусстве, которое мы и называем Серебряный век.

Возникнув на рубеже XX века, а если точно, как литературоведы говорят, со времени смерти Владимира Соловьева – с 1900 года, поэты, возникшие в эту эпоху, стали называться декадентами. Они появились уже во времена Владимира Соловьева. У Вл. Соловьева есть эпиграмма, посвященная этим «новым» поэтам, почитаю эту эпиграмму – он пародирует, издевается над этими самыми символистами, декадентами:

<…>

Мандрагоры имманентные

Зашуршали в камышах,

А шершаво-декадентные

Вирши в вянущих ушах.

Здесь мы видим все и по форме – все это очень символично, и по терминологии.

Символизм – это, пожалуй, первое, что возникло в Серебряном веке. Направление столь широкое!.. Надо сказать, что символизм, вообще-то говоря, возник во Франции где-то в 70-80-е годы XIX века, но потом проник в Бельгию и в Россию. Вот три страны, где символисты сыграли значительную роль. И символисты радикально изменили различные виды искусства и отношение к искусству как таковому. Отталкиваясь от надоевшей утилитарности, от этого, как они считали, «плебейского» стремления к выгоде для народа, для самого себя, для экономики, для государственности, для политики, для бизнеса – все это им надоело, они хотели «дивиться божественным природы красотам». Символическая поэзия – это всяческий враг всевозможных поучений, ханжеской нравственности, риторики, объективной реалистичности описаний. Символисты стремятся облечь некоторую идею, которая у них складывается в голове (а идей у них складывается много) в чувственно-постижимую форму поэзии.

Само слово «символ», почему символизм? Помните, что такое «символ»? Это греческое слово «σύμβολον» (simbolon). Сейчас говорят, что символ это что-то ненастоящее, да? «Это число символически» – то есть не по-настоящему, «понарошку». Но это же не подлинное значение этого слова. А каково подлинное значение слова символ? Само слово «sibmolon» говорит нам о соединении двух половинок, «sim» – это «со» (сим-фония – со-звучие). Это такая в древности употреблявшаяся печать, обычно делавшаяся из обожжённой глины, либо такое кольцо. Во время заключения союза между двумя государствами, между двумя древними царствами делалась эта печать и разламывалась пополам, одна половина оставалась в этом царстве, а вторую половину посол, заключивший договор, увозил с собою в другое царство. И затем вот эта вторая половина служила доказательством полномочия того посланника: соединяли две половины, и если они совпадали на разломе, то, значит, это правда. Вот символом называлась такая разделанная на две половины печать.

То есть символ всегда предусматривает соединение двух сторон. Поэтому символисты говорили, что есть мир, который они отражают в своих словах, мир идеальный, некие идеи внечувственные, которые они отражают в чувственных образах, фиксированных в словах. То есть в их поэзии соединяются два мира – мир реальный, видимый и мир идей, а граница между ними — это поэтическое слово. Конечно, здесь был колоссальный простор для выдумки, для фантазии. Разбираться в символической поэзии чрезвычайно трудно. Если вы, допустим, берете какое-нибудь поэтическое сочинение Вячеслава Ива´нова, скажем, или Иосифа Мандельштама, то подчас на маленькое стихотворение требуется полтома каких-нибудь комментариев и догадок: «А что имеется в виду под этим словом или под тем предложением?». То есть это далеко не популярная поэзия, конечно, а очень такая ограниченная в своей доступности.

Значит, были символисты… Кого еще можно причислить к Серебряному веку? (Потом еще о символистах более подробно поговорим). К Серебряному веку мы можем отнести также другое направление – акмеистов. Акмеизм выделился из символизма и несколько противостоял ему. Акмеисты больше подчеркивали материальность, предметность своей тематики, своих образов. Само слово «акмеисты» происходит от греческого «акмэ» – «расцвет». Говорят: человеческое акмэ. Древние греки считали, что мужчина, предположим, достигает своего акмэ где-то между 30-ю и 40 годами, где-то к 40 годам. До этого он не совсем совершеннолетний, а вот в лет 40-42 – это подлинное акмэ, а потом начинается увядание. Так вот акмеизм – это расцвет, такое красочное поэтическое название направления. Николай Гумилев, его супруга Анна Ахматова, Сергей Городецкий, Осип Мандельштам, Георгий Иванов и целый ряд других.

Потом возникает еще одно направление Серебряного века – футуризм. Вам тоже слово известно. Футуризм от слова «futurum», что означает «будущее». Они себя еще называли по-русски «будетляне», от слова «будет». Футуристов было тоже несколько направлений: например, кубофутуристы (к ним относились братья Бурлюк, Владимир Маяковский, Кручёных и целый ряд других), затем эгофутуризм – Игорь Северянин, Рюрик Ивнев; имажинизм от французского «представлять» – «image» (всем вам известный Сергей Есенин и ряд других); затем новокрестьянская поэзия – Николай Клюев, отчасти Сергей Есенин тоже; сатирическая поэзия. Это направления.

Но обратимся к началу – к символистам, потому что с них-то все и началось. И дай Бог нам сегодня о них-то поговорить… Я уже сказал, что на символистов оказал большое влияние Владимир Соловьев – на такие личности, как Дмитрий Мережковский, Александр Блок и др. Почему? Да потому, что Соловьев был философом, с одной стороны, стремившимся впитать в себя и пропагандировать классическую, так сказать «чистую», немецкую философию, но, с другой стороны – он был человеком, мистически одаренным, религиозным и пытался примирить философию с православной, католической, а затем и с так называемой «вселенской» церковностью. И практически все его философские произведения – это религиозно-философские произведения, богословские отчасти. Но, кроме всего прочего, он и поэт. Так вот, все его мировоззрение, вся его поэзия проникнуты глубоким именно символизмом, в том смысле, что он был законченным платонистом. Помните, ведь у Платона существует два мира: мир идей и мир воплощенных идей, то есть материальный мир. И мировоззрение Владимира Соловьева было платоническим. Вспомните его стихи, которые уж точно мог бы написать любой из символистов:

Не веруя обманчивому миру,

Под грубою корою вещества

Я осязал нетленную порфиру

И узнавал сиянье Божества…

Вещество, любое вещество, будь этот стол, или микрофон, или камень, что угодно является некой поверхностью, которая соединяет две реальности – видимую и божественно невидимую, таинственною.

Или «Милый друг»:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами —

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

 

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий —

Только отклик искаженный

Торжествующих созвучий?

 

Милый друг, иль ты не чуешь,

Что одно на целом свете —

Только то, что сердце сердцу

Говорит в немом привете?

То есть все видимое, все слышимое, все чувственное – это символы внечувственного, божественного, таинственного, далекого и в то же самое время близкого, потому что оно отражается в наших чувствах, в нашем зрении, в наших ушах. Конечно, это символика, это символизм.

Вот именно поэтому пути идут и дальнейшие символисты – по пути Соловьева. Но если Соловьев был глубоко религиозным и поэтом, и философом, то о символистах этого не скажешь, они отходят от церковности. Но душа-то просит, душа-то просит мистического, душа устремляется куда-то ввысь, за пределы этого чувственного мира – то есть устремляется к Богу! Но увидеть божественное в той церковной жизни, от которой они давно отошли, они были уже почти не в состоянии. Очень мало кто из них является церковным человеком, а если и является, то эта церковность очень мало отражается в их творчестве. Ну, возьмите, например, Осипа Мандельштама, который вышел из еврейской среды, но был очень далек от веры предков – от иудаизма, хотя его родители были глубоко религиозными иудеями. И он был крещен в достаточно молодом возрасте, он сам крестился. Но ведь в какой конфессии он крестился! Он это проделал в Финляндии, в Выборге, еще до революции это было, в Методистской[3] церкви. Почему? Ну вот так пришлось. Но в любом случае в его произведении мы можем увидеть очень много религиозной тематики, но очень далекой, безусловно, от традиционной церковности. Примерно то же самое мы можем сказать и об Анне Ахматовой.Уж у кого-кого, а у нее-то и евангельских, и библейских персонажей и тем в ее поэзии очень много. И все-таки в ней недостает вот этой «живой», так сказать, церковности, которая существовала в ее время, хотя уже и угасала.

Вот это мы можем сказать обо всех символистах; некоторые из них глубоко безрелигиозные просто. Иногда даже над религией как бы подтрунивают и вызывающе это делают. Вспомните такого умного символиста, писателя и поэта, как Федор Сологуб, написавшего знаменитый роман «Мелкий бес», сатирический конечно. Почитаю его очень вызывающее стихотворение, можно сказать, что оно написано с юмором, но с юмором вызывающим, призванным создать провокацию. Может быть, некоторые из вас его помнят – «Когда я в бурном море плавал»:

Когда я в бурном море плавал

И мой корабль пошел ко дну,

Я так воззвал: «Отец мой, дьявол,

Спаси, помилуй, — я тону.

 

Не дай погибнуть раньше срока

Душе озлобленной моей, —

Я власти темного порока

Отдам остаток черных дней».

 

И дьявол взял меня и бросил

В полуистлевшую ладью.

Я там нашел и пару весел,

И серый парус, и скамью.

 

И вынес я опять на сушу,

В больное, злое житие,

Мою отверженную душу

И тело грешное мое.

 

И верен я, отец мой дьявол,

Обету, данному в злой час,

Когда я в бурном море плавал

И ты меня из бездны спас.

 

Тебя, отец мой, я прославлю

В укор неправедному дню,

Хулу над миром я восславлю,

И, соблазняя, соблазню.

 

Что можно сказать о таких стишках? Это показательно для абсолютно уже безрелигиозной части символистов. При том, что этот Сологуб был ведь очень умным человеком. Ну, это вызывающе, конечно, все.

Начнем мы все-таки с первого символиста, который последовал Соловьеву, это очень интересная фигура в истории русской культуры – Дмитрий Мережковский. Можно сказать, что это отец всего русского и символизма, и модернизма в литературе и слове, хотя он был приверженцем классического стиля и в поэзии, и в слове. Но он поднял первый те вопросы, которые были характерны для богоискательства. Бога не находили в Церкви. Почему? Это очень сложный, другой, это особый вопрос. Но искали, искали… Дмитрий Мережковский – любопытная фигура, так же как и его знаменитая и очень талантливая супруга Зинаида Гиппиус. Я тут отклонюсь немножечко от темы. Недавно один преподаватель мне рассказал (преподает в институте культуры). Он читал лекцию как раз о литературе Серебряного века и перечислял разных авторов: Мандельштам, Блок, Мережковский, Зинаида Гиппиус – и заметил, что у потока студентов, которые слушали его лекцию, глаза абсолютно холодные и пустые (смеется). Им эти имена ровным счетом ничего не говорили! Тогда он приостановил свою лекцию и спросил: «А кто-нибудь мне скажет, кто такая Зинаида Гиппиус?» Молчание. А потом одна девочка подняла руку и сказала: «Это такая партизанка, ее фашисты повесили». (Смех в аудитории).

Так вот, Мережковский и Гиппиус. С фашистами у них были… (я еще об этом пару слов скажу) как раз совсем другие отношения. Никто их вешать не собирался там, в Германии. Мережковский писал где-то с 80-х годов XIX века многочисленные литературоведческие статьи, романы, насыщая свои романы каким-то религиозным, философским осмыслением. Поэзия ему принадлежит, хотя он не был ни поэтом, ни романистом, ни литературным критиком, ни историком, ни богословом, ни философом. Андрей Белый о нем как-то сказал: «При всей огромности его дарования он ни в чем недовоплощен». Вот такой дилетант во всем был, но дилетант очень талантливый. В литературе он начал с народничества, с глубокой веры в то, что писатель, культурный деятель должен, просто должен (почему должен? – непонятно) общественно служить, должен быть гражданином. И эта вера в общественное служение была настолько крепка в нем, что он после окончания университета решил уйти в народ и сделаться сельским учителем. Но в скором времени он во всем этом: и в народе, и в своих упованиях – разочаровался и, разочарованный в собственных силах, он писал:

И что я дам теперь народу?
Он полон верою святой;
А я… ни в Бога, ни в свободу
Не верю скорбною душой.

Народничество стремилось разрешить сиюминутные задачи: политические, социальные-экономические, но потом стало довольно быстро ясно, что все это фантазии. Но главное, чего было лишено народничество, – того, что отличает умного и образованного человека. Чем более человек образован, чем он больше знает, тем он меньше знает. Вспомните замечательные слова Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». И, конечно, с образованием расширяется сфера таинственного для человеческого сознания, и душа человека, и ум человека устремляются куда-то вдаль, за пределы того, что он сейчас знает, в неизведанное, прежде всего в бесконечное неизведанное – то есть к Богу. А вот уж как человек найдет этого Бога, тут разные варианты были.

Пути русской интеллигенции конца XIX века были очень сложны. Народники же оценивали художественную литературу, поэзию как что-то такое ненужное, беспочвенное. Даже Пушкина они оценивали очень, очень низко, уж не говоря уже о таких личностях, как Тютчев или Фет. Они говорили о том, что поэзия нужна лишь для заполнения пустых страниц в журналах – и то, если пропустит цензура. А главный лозунг – это «любовь к народу». Все это не удовлетворяет, в конце концов, Мережковского, и тут, надо сказать, что большое влияние на него оказали великие русские писатели, такие как Толстой и, особенно, Достоевский. Вот мы говорим всегда: «Соловьев, Соловьев…», но Достоевский оказал не меньшее влияние на возникновение новых тенденций богоискательства, чем Соловьев. В каком плане? Если вы помните жизнь Достоевского, он сам прошел если не народничество, то, во всяком случае,социально-революционный подъем в собственной душе и в собственном поведении. Он все это пережил. Пережил и каторгу, и ужас предстоящего расстрела, казни; такие его произведения, как «Записки из мертвого дома», отражают, конечно, социальные проблемы общества. Но не только социальные, а, скажем так: нравственно-социальные. Особенно такие романы, как «Униженные и оскорбленные». Но постепенно в его творчестве все более и более преобладают религиозные мотивы, даже если они основаны на каких-то социальных явлениях, – «Преступление и наказание», скажем. Я уж не говорю о таких романах, как «Братья Карамазовы» или «Бесы». При этом, вспомните, какие религиозные мотивы преобладают в творчестве Достоевского? Церковные? Да, их много, особенно в таком романе, как «Братья Карамазовы», но к ним все не сводится. Очень чутким он как писатель оказался к таким глубинным свойствам человека, как образа Божия, как существа, которое в себе таит и хранит стремление к абсолютной свободе, к Божественной свободе, к богоподобию. И, не будучи в состоянии выразить это в каких-то богословско-религиозных терминах, он выражает это стремление человеческое к свободе в художественных образах. Вспомните, например, его «Записки из подполья». Я часто привожу этот пример. Там главный герой – это отрицательный человек. Злобный. Человеконенавистник, можно сказать. Но что он там говорит? «Вот сейчас все утверждают: социально-экономическое благо, социально-экономическое благо!» Да посмотрите вы вокруг себя сейчас: одни разговоры об экономике, о коррупции, о нефти, о том, о сем, о бизнесе… В Бога не веруют, поэтому это так. Так вот социально-экономическое благо. «Все будут говорить, что скоро наступит социализм. Наука уже доказала это, что для всех откроются блаженства, социалистическое блаженство. И все будут в этом блаженстве купаться, как в шампанском, пускать пузыри и есть пряники, мечтать о непрекращении всемирной истории. А вот я возьму вам и в этом самом блаженстве пакость сделаю – только для того, чтобы доказать, что я человек – образ Божий, а вовсе не фортепианная клавиша, по которой играют законы природы и экономики» (это свободное переложение содержания монолога героя в 8 главе книги.- Прим. ред.). Вот удивительные слова! Слова, под которыми, можно сказать, подписался бы апостол Павел или, если бы писал, Иисус Христос: «Человек призван к свободе». К свободе. Другое дело, как эта свобода используется – во благо человеку или нет. Но свобода без Бога, свобода без Христа – это свобода греховная, она может использоваться как угодно, конечно. И только свобода во Христе, свобода в Духе Святом используется и человеку, и обществу во благо.

Во всяком случае, этот вопрос о свободе был поставлен Достоевским и произвел огромное воздействие на Мережковского. Он интерпретирует его следующим образом, несколько странно. Он говорит, что в человеке заложено два начала – дух и плоть. Вот этот странный дуализм, конечно, очень чуждый и Библии, и Евангелию, и апостолу Павлу, но он присутствовал в сознании очень многих, и христианских в том числе, мыслителей XIX века. У Мережковского он проявляется с особой силой. Что он понимает под «духом» и под «плотью»? Странные вещи.

Он говорит, что стремление к добру в человеке – это его дух, а стремление к злу – это плоть. Это, конечно, очень опасное, вообще-то говоря, заявление, потому что тогда люди, приняв это за достоверное определение, станут читать Священное Писание, где они находят и слова «дух», и слова «плоть», и будут вкладывать в них именно этот смысл. И тогда у них все исказится в их головах, получится каша. Но так было у Мережковского. И он посвящает этому размышлению о духе и о плоти в человеке целый цикл своих больших литературно-критических сочинений и романов. У него есть три романа, которые называются «Христос и антихрист». Кто-нибудь из вас читал их? Первый том посвящен Юлиану Отступнику, второй том посвящен Леонардо да Винчи, толстенный такой, и третий том – Петру Первому. Три тома. В каждом из этих людей борется дух и плоть. В одних побеждает плоть, как у Юлиана… Да, собственно, у них у всех побеждает плоть, так же как и у Петра и у Леонардо. Помимо этого, он пишет массу сочинений, таких как «Толстой и Достоевский», сочинение о Ницше, сочинение о Микеланджело, о Марке Аврелии и так далее. Пытается на массе исторических, литературных и культурных примеров показать вот эту вечную борьбу в человеке Бога и сатаны, которых он называет «дух» и «плоть». И создает какую-то свою собственную концепцию, в которой дух и плоть примиряются. Он считает, что традиционное историческое христианство отошло от духа и полностью десакрализовало человеческую плоть, мир, человека, космос, а нужно освятить и то, и другое, и это будет в отличие, скажем, от эпохи Отца – Ветхий Завет, от эпохи Сына – Новый Завет, новая эпоха – эпоха Духа, в которой будет соединено то и другое. Странная концепция, хотя не слишком новая, она бытовала и раньше. И вот тогда-то начинается такой период, когда, отринув старую нравственность, отринув старые всевозможные предрассудки, человек будет пронизан Божественным Духом, и начнется новая эпоха, и родится сверхчеловек. Конечно, ницшеанские влияния, безусловно. И недаром в фашистской Германии имя Мережковского было очень популярно. Если вы зайдете в какую-нибудь интеллигентную немецкую семью и посмотрите (если эта семья хранит библиотеку еще с 30-х годов XX века) на полки, вы обязательно увидите несколько томов Мережковского, который встречался с Гитлером. Он был принят им: Гитлер страшно любил Мережковского. Удивительное сближение. Это не значит, что Мережковский поддерживал все эти нацистские начинания с концлагерями и прочее, но идеологически где-то это все-таки смыкалось, благодаря вот этой концепции духа и плоти. Это что касается Мережковского.

И надо сказать, что он оказал очень большое влияние на последующую русскую культуру Серебряного века. Вместе со своей супругой, Зинаидой Гиппиус, они организуют даже новую церковь – секту, мы бы сказали. В эту церковь первоначально входил еще и Дмитрий Философов. Церковь называлась «Союз трех». Они приобрели церковную утварь, сшили красные одежды с белыми бархатными крестами, создали (Мережковский и Гиппиус вместе) молитвы для этого узкого богослужения, выработали определённый молитвенный канон чтений, действа. Собрание этого «Союза трех» происходили тайно, и мало кто знал о существовании этой церкви. Странно все, наивно, по-детски.

Но гораздо более серьезным было то, что благодаря Мережковскому возникло такое движение в России, которое называлось «Религиозно-философское общество». Именно на собраниях у Мережковского и вокруг его семьи зародилась идея создать такое общество, которое соединяло бы людей церковных и нецерковных для свободного обсуждения вопросов религии, церкви, культуры. Но надо было заручиться согласием светской и церковной власти. И вот 8 октября 1901 года (скоро будет 110 лет) Мережковский, Гиппиус и несколько других лиц, среди них такие известные художники, как Бакст, такой деятель, как Александр Бенуа, нанесли визит обер-прокурору Святейшего Синода (а кто тогда был обер-прокурором, помните?) Константину Победоносцеву и поведали ему о своем замысле. В тот же день их принял митрополит Петербургский Антоний (Вадковский), и в скором времени последовало официальное разрешение. В ноябре 1901 года состоялось первое заседание «Религиозно-философского общества» в Петербурге. Председателем этого общества был назначен епископ Сергий (Страгородский), будуший Святейший Патриарх, и номинально он руководил всей работой общества, но, на самом деле, он мало вмешивался в ход заседаний. В собрании принимало участие 200 человек: это были писатели, поэты, философы, литературные критики, художники, эстеты, представители церкви (белого и чёрного духовенства), профессора и доценты Петербургской Духовной академии. Всего состоялось 22 заседания: 11 заседаний в учебном 1901-1902 году и 11 заседаний в 1902-1903 году.

Цель была какая? Сближение церкви и интеллигенции. Ничего из этого не вышло. Конечно, появилось очень много замечательных докладов и со стороны культурных деятелей, и со стороны церковной общественности, и они вошли в фонд русской мысли. Но в скором времени обнаружилась просто непроходимая пропасть между интеллигентной частью этих «Религиозных обществ» и церковной частью. Общество разделилось на два лагеря: иерархи православной церкви, такие как архиепископ Сергий (Страгородский), который тогда еще был епископом, протопресвитер Иоанн Янышев (духовник императора Николая II), затем архимандрит Александро-Невской лавры Антонин – возглавляли лагерь традиционалистов. Они считали, что Церковь обладает полнотой истины и развивается в соответствии со своими догматами. Этому лагерю традиционных церковников противостоял модернистский лагерь – это Мережковские, Карташев и другие, которые утверждали, что Церковь переживает кризис, отвернулась от людей, перестала интересоваться их проблемами и т.д. В Церкви самой, конечно, возникали эти проблемы. Если помните события, в скором времени последовавшие 1905 года – знаменитое Кровавое воскресенье, вы помните, кто возглавлял тогда со стороны Церкви – Гапон, Георгий Гапон, священник. И его последователей в Церкви было немало, которые пытались заниматься социальной деятельностью в обществе. В скором времени «Религиозно-философское общество» было запрещено Церковью. Так закончились попытки сближения.

Они продолжались, разумеется, но продолжались, скорее, уже в религиозно-философской сфере среди таких людей, как Сергий Булгаков – бывший марксист, ставший священником, отец Павел Флоренский – крупный ученый, богослов, философ и другие. Мережковский, Гиппиус, Философов – их относят современные литературоведы к так называемым «старшим символистам».

Помимо старших символистов, была еще группа московских символистов. К ним, как правило, относят две фигуры: Валерий Брюсов и Константин Бальмонт. Вот именно об этих поэтах совершенно невозможно сказать ничего положительного в смысле их церковности: очень, очень далекие от всякой религиозной тематики, если не считать какого-то общего туманного богоискательства. Уход из каких-то мистических, таинственных, запредельных сфер, от божественного в таинство внутреннего «я» – вот цель этих поэтов. Вспомните, где искал истину Валерий Брюсов, в общем-то блестящий, конечно, по форме поэт? Где он искал полноту знания?  Внутри собственного «я».

 

Юному поэту

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее — область поэта.

 

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно.

 

Юноша бледный со взором смущенным!

Если ты примешь моих три завета,

Молча паду я бойцом побежденным,

Зная, что в мире оставлю поэта.

 

Ну вот, это кредо, так сказать, этого московского направления в символизме.

Помимо этих символистов существовали так называемые «младшие символисты» – прежде всего, это Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Ива′нов. Они воспринимали символизм, конечно, в религиозно-философском плане. И символизм для них – религиозная философия, преломленная в поэтическом сознании. Поэзия этих трех: и Блока, и Белого, и Иванова – конечно, очень сложна, и каждому из них можно посвятить целую лекцию. Что можно сказать сейчас лишь в общем. О Блоке говорить не будем, вы сами знаете: религиозная тематика в его произведениях присутствует, включая даже его одно из самых последних сочинений, если не последнее – это поэма «Двенадцать» – странная, странная мистика, болезненная мистика.

Что касается Андрея Белого, то религиозные искания привели его в оккультную сферу. Ее не чуждалось ведь наше высшее общество тогда, в конце XIX – начале XX века. Дух оккультизма и отчасти полного мракобесия поразил верхушку аристократии и царскую фамилию тоже. Тут вам появляются всевозможные знахари и маги, какие-то странные пришлые чудотворцы – месье Филипп и Григорий Распутин. Все это очень странно было: отождествление православия с этим почти чернокнижием. Это удивительное явление в русской культуре конца XIX – начала XX века. Искаженная народность: в народе, оттуда идет истина, и она находит себе выход в Распутине и месье Филиппе. Ведь недаром именно в России в то же самое время появились такие фигуры, которые сыграли колоссальную роль в оккультизме и мракобесии, я бы сказал,  всемирного масштаба, такие как мадам Блаватская. Ведь откуда Елена Петровна? – Отсюда, из России. Она породила целое колоссальное движение, захватившее полмира – теософию. От нее ответвление было – антропософия Рудольфа Штейнера. И надо сказать, что Андрей Белый полностью попал под чары Рудольфа Штейнера и частенько живал даже там у него, в Альпах, где был построен знаменитый храм вот этого сверхчеловека Гёте, на одной из вершин альпийских – в знаменитом Гётеануме.

Что касается Вячеслава Ива′нова, то его религиозные искания тоже были очень глубоки. Начинал он на своей «башне» знаменитой на Таврической улице. Все ее видели, конечно, там, где Таврическая соединяется с Тверской. Там башня была, где собирались очень многие творцы Серебряного века, «башня» Вячеслава Иванова. Занимались они там странными вещами. Такие литературно-художественные и в то же самое время эротически наполненные собрания были, поклонения дионисийству, всяким языческим божествам. С этого все началось. Но надо сказать, что через всяческие дионисизм, люциферизм Вячеслав Иванов в конце концов приходит к настоящему христианству. Сначала к христианству вполне ортодоксальному. Вот он пишет в конце уже:

<…>

… я слышал с неба зов:

«Покинь, служитель, храм украшенный бесов».

И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды

Молчанья дикий мед и жесткие акриды.

 

Так что он пришел к такому аскетизму в духе Иоанна Предтечи. Но, конечно, здесь и революция, и гибель той культуры, к которой привыкли все эти люди. Вячеслав Иванов бежит на Запад и находит пристанище в Риме, в Ватикане. Он становится хранителем Ватиканской библиотеки. Он был человеком чрезвычайно образованным, чрезвычайно эрудированным, знавшим блестяще древние языки, и в том числе латынь. Он был поставлен хранителем одной из величайших библиотек мира – Ватиканской библиотеки. Там он и окончил свою жизнь, там же пребывает и его прах.

Вот это «старшие символисты», московские и «младшие».

Акмеизм, о котором я уже говорил. К нему можно отнести Сергея Городецкого, Николая Гумилева, Анну Ахматову.

Но доказывать, например, что Анна Ахматова была христианским поэтом, не надо: слишком явная христианская тональность ее поэзии, слишком отчетливые свидетельства об этом рассыпаны во всех ее стихах, начиная с самых ранних и кончая самыми поздними. Б.Пастернак еще в 1940-м году называл ее «истинной христианкой». В отличие от Сталина, который как ее называл? «Полублудницей-полумонашенкой», что-то вроде этого. И очень злобную, злобную критику на нее направил в своем знаменитом докладе Андрей Жданов в 1946 году, когда он говорил о журналах «Звезда» и «Ленинград». Там обсуждались очень многие личности. И с позиции такого социалистического реализма он в своем докладе довольно подробно остановился на творчестве многих представителей Серебряного века: говорил о Вячеславе Иванове, о Мережковском, о Кузьмине, о Белом, Гиппиус. Опираясь на Горького, который утверждал, что десятилетие 1907-1917 года, то, что называется Серебряный век, вполне заслуживает имени «самого позорного и бездарного десятилетия в истории русской интеллигенции», и, упомянув об этом, Жданов обрушивается на Ахматову. Он говорит о том, что она «является одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота», «тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая, до убожества ограничен диапазон ее поэзии, это поэзия взбесившейся барыньки», она «мечется между будуаром и монашеской кельей»… И так далее, чего он там только не наговорил, с три короба. Конечно, Ахматова вместе с расстрелом своего супруга и с тем, что произошло в 20-е годы с этой страной, потеряла очень много и переживала страшно. Вы помните, она пишет:

Всё расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?…

Вот удивительно то, что этот человек, который отказался покинуть родину, помните ее эти горделивые стихи:

Мне голос был. Он звал утешно.

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный.

Оставь Россию навсегда.

<…>

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

 

Потрясающие стихи! Конечно, они горделивые очень: да, вот они бежали, а я осталась здесь переживать со всеми. Вот «все расхищено, предано, продано», но ей светло: «Отчего же нам стало светло?» Удивительно! То есть в самом аду гражданской войны, голода и всех ужасов, репрессий ее тем не менее не покидает ощущение всепронизывающего божественного света. Это удивительно! Продолжение этого стихотворения:

 

Днем дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес,

Ночью блещет созвездьями новыми

Глубь прозрачных июльских небес, –

 

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам…

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

 

Божественное, конечно. Что «желанное»? Потрясающее стихотворение.

Я вам говорил уже, что если и называть кого-то из представителей Серебряного века, то, конечно, без Ахматовой трудно обойтись. И завершая эту нашу поневоле куцую лекцию, я хочу напомнить вам о другом сочинении Ахматовой, которое тоже очень религиозно. Ведь то стихотворение «Все расхищено, предано, продано» написано в 1921 году, в ужасе гражданской войны. А ужас не покидал ведь ее и позже, в связи с арестом и угрозой жизни ее сына. Помните, что она написала по этому поводу, какое сочинение? «Реквием», конечно, которое тоже пронизано религиозным чувством, если даже не напрямую, а иногда и напрямую, то во всяком случае по своей тональности. Напоминаю вам, вот 10-я часть, например. Помните, она начинается евангельскими словами: «Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи». Это, конечно, не из Евангелия, а слова из Литургии страстной. Она пишет:

Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»

А матери: «О, не рыдай Мене…»

 

Это она пишет и о себе тоже, и о матери как таковой, вообще страдающей.

 

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

 

И помните: конец этого «Реквиема», которым я хочу закончить сегодняшнюю лекцию:

Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой».

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде,

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня

В канун моего поминального дня.

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем – не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

 

Вот так закончился Серебряный век русской литературы.

 

Вопрос из зала: К какому направлению относится Марина Цветаева?

 

Арх.Ианнуарий: Ни к какому, прямо скажем, заранее. Но об этом как-нибудь в другой раз.

[1] Овидий, «Метаморфозы«, I, 90.

[2]
Hamlet.

[3] протестантская конфессия, распространённая главным образом в США, Великобритании. Возникла в XVIII веке, отделившись от англиканской церкви с требованием последовательного и методичного соблюдения евангельских предписаний.