Феодоровский собор, 27 марта 2009 г.
Расшифровка – Константин Семенов
Сверка и корректура – Л.Голубкова и О.Суровегина
Итак, сегодняшняя тема ‒ о переводах, о проблемах перевода библейских текстов.
Работа со всяким текстом Священного Писания, да и не только, а вообще всяким текстом, и не только древним, но и новым, предполагает определенную методику перевода. Логическую методику. Прежде всего, необходимо разобраться с самой материей текста, то есть определиться с тем, какой, собственно, текст я должен переводить? Какой текст изучить? Конечно, желательно изучать оригинальный текст, то есть текст, написанный самим автором. Но всем нам прекрасно понятно, что оригинальных текстов библейских авторов мы найти не в состоянии.
Рукописи Пушкина хранятся в Пушкинском Доме, или рукописи Достоевского… А рукописи евангелиста Матфея, или апостола Павла, или, тем более, пророков ветхозаветных нигде не хранятся. Они давным-давно исчезли, в потоке времени затерялись. Какой же текст нам переводить?
Рукописей-то нет, изначальных, оригинальных, но сохранились рукописи списков с оригинального текста, и списков со списков, и списков со списков со списков и так далее. То есть мы имеем в нашем распоряжении тысячи манускриптов, а позднее уже и печатных изданий, которые, конечно же, не идентичны оригинальному тексту. Очень трудно переписывать и сохранить стопроцентную точность. А когда эта переписка идёт на протяжении столетий, то представляете, сколько изменений было внесено в оригинальный текст. Количество изменений, так называемых разночтений в рукописях… И нет ни одной рукописи, которые была бы абсолютно точно подобна другой рукописи. А их тысячи, и тысячи, и тысячи. Так вот, число разночтений в этих рукописях, можно представить, достигает, наверное, миллиона.
И перед нами встает первая проблема для любого изучающего библейские тексты переводчика, в том числе: а какую, собственно, рукопись мне взять для перевода? Что, собственно, надо переводить?
И вот разобраться во всем этом множестве рукописных разночтений помогает наука, которая называется текстология. Все вы, наверное, знаете, что это такое. Наука, которая помогает нам приблизиться, насколько это вообще возможно, к оригинальному тексту. Эта наука использует ряд логических правил и умозаключений, соображений здравого смысла и дает нам результат: гипотетически оригинальный текст. Не оригинальный текст, его мы никогда не найдем. Может быть, чудом, чудом какие-нибудь археологи в каких-нибудь песках Египта или в пещерах Израиля обнаружат какие-нибудь оригинальные рукописи. Поэтому всё, что мы сможем найти путем логического умозаключения благодаря науке текстологии (она очень успешно развивалась на протяжении последних двухсот лет), ‒ это гипотетический, то есть предположительный оригинальный текст.
Первоначально, конечно, текстология, конечно, была очень затруднительна. Представьте себе какого-нибудь профессора, который сидит в монастыре на Синае. Нашел рукопись древнюю, библейскую. Рад этому, потому что это очень древняя рукопись, синайская. И вот он ее изучает. Сравнивает с какими-то другими рукописями, которые, может быть, тоже есть в этом монастыре. Но как это трудно! Рукопись порвана, часть страниц вырвана, что-то замазано, что-то запачкано, что-то переписано, что-то дописано. Сами представляете, как это трудно. И вот он копается: слово за словом, буква за буквой… Годы, наверное, уходят, чтобы хоть как-то разобраться в нескольких страницах. Тем более невозможно сравнить их с тысячами других страниц – для этого нужно объездить весь мир, посетить массу библиотек. Конечно, работа профессора даже при наличии каких-нибудь помощников или ассистентов была невероятно трудной.
Задача начинает облегчаться где-то с конца XIX – с начала XX века благодаря появлению всяких подсобных технических средств, таких как химия, рентгеновское излучение, когда можно было уже просветить, скажем, пергамент и посмотреть: «А вот здесь, ясное дело, что затерт текст был, и поверх написано что-то другое». А вот что же там стерто-то было, что замазано ‒ рентген позволяет нам определить, что там вначале было. То же самое с химией. Но и всё равно это еще не слишком-то облегчало задачу текстологов.
Гораздо легче пошло дело начиная уже с середины, точнее ‒ с конца XX века, когда появилась компьютерная техника; те процедуры, которые занимали много времени, теперь занимают в тысячи, если не в миллионы раз меньшее время.
Вот такое длинное введение. Короче говоря, мы имеем гипотетические оригинальные тексты библейских авторов, которые называются критические тексты. Они издаются, переиздаются, с небольшими поправками каждый раз, с дополнениями, потому что наука не стоит на месте, развивается. И надо сказать, что, по мнению большинства ученых, те тексты, которые были получены благодаря развитой логической и технической методике в текстологии, очень близки, по всей видимости, к оригиналам. Процентов на 98. Это очень точно. И это то, что мы имеем.
Текстология ‒ это первый этап на пути изучения рукописного перевода библейского текста. И вот когда мы определились с буквой текста, мы нашли гипотетически оригинальный текст, то исследователь ставит перед собой задачу выяснить историю происхождения этого текста. То есть ответить на вопросы: кто, где, когда, зачем, почему, для кого, с какой целью написал этот текст. Вопросы истории текста. И вот на эти вопросы истории текста, вопросы исторического характера, отвечает наука, которая называется исагогика. Может быть, вам известно это слово.
Слово это греческое и в буквальном переводе с греческого языка означает «введение». Все вы, наверное, видели такие книги: «Введение в Библию», «Введение в Ветхий Завет», «Введение в Новый Завет», а если вы читаете что-то конкретное, то – «Введение в Послание апостола Павла к Римлянам», например. Введение всегда занимается историей текста, то есть вам надо узнать, кто, где, когда написал тот или иной текст. В-ведение, ис-агогика. Или по латыни «introduction». То же самое в тех или иных языках: по-английски «introduction», по-немецки «Einführung», «введение».
Вот это второй методологический этап при изучении текста. Он вводит нас в текст. А вслед за этим мы должны выйти из текста. Нас туда ввели, а теперь мы должны оттуда выйти. То есть вывести смысл текста, тот смысл, который был вложен автором. Мы должны извлечь из текста смысл целого и каждой частности: каждого предложения, каждого слова, каждой запятой, каждый йоты. Вот это уже третий этап изучения текста. И называется он экзегеза, экзегетика. Слово это тоже греческое, оно противоположно исагогике. Если ис-аго ‒ ввести, то экс-аго‒ вывести. Экзегетика означает изведение или выход из текста. Вывод из него. И результат экзегетического исследования текста, то есть подробного изучения смысла текста во всех его деталях, результат всего этого ‒ это научный комментарий. Не путать комментарии с толкованием! Это разные вещи. Научный комментарии.
Но для того, чтобы разобраться с текстом и понять его смысл, нужно приложить очень много усилий, конечно. Это очень серьезная трудная задача. Здесь надо знать и историю языка, и язык оригинала. Надо знать историю того времени, религиозные представления общества и автора, нужно знать соответствующую терминологию, какие-то знания социологических, политических условий, в которых формировался текст, ‒ всё это абсолютно необходимо для осознания смысла текста. То есть вы видите, что для подробного изучения текста нужно применить огромный комплекс гуманитарных знаний. Прежде всего филологических и исторических. Трудная задача. Трудная, но самая интересная, пожалуй, и самая плодотворная.
Конечно, стремясь к объективности и точности, стремясь, но никогда не достигая этой точности стопроцентно, экзегетика, равно как и текстология, равно как и исагогика (все они стремятся к объективной точности), эти три этапа – текстология, исагогика, экзегетика ‒ претендуют быть научными исследованиями. В той мере, в какой научными можно вообще назвать какие-нибудь гуманитарные исследования. И как таковые, как науки, они менее всего зависят от, скажем, конфессиональной принадлежности исследователя. Говорить о православной, католической, лютеранской или какой-нибудь атеистической экзегетике или текстологии бессмысленно. Это всё равно, что говорить о православной или католической физике или математике. Такого просто не может существовать в природе.
Далее мы переходим в другую область. Мы задаемся вопросом: а зачем мы всё это делаем? Зачем нам изучать текстологию? Зачем нам изучать смысл библейских текстов? Конечно, я могу сказать, что я делаю это из научной любознательности. Многие так и делают. Но не только. Ведь я исследую Священное Писание, то есть книги, которые несут в себе Слово Божие, которые очень важны для меня как для верующего человека. Понятно, что они важны и, в известной степени, спасительны для очень многих. Это – Слово Божие.
Об этом писал апостол Павел. Он возвещал Евангелие не просто как слово человеческое, но как Слово Божие. Каково оно и есть во Истине, «которая и действует в вас, верующих». Потому что Слово Божие ‒ одновременно и дело Божие. Это слово человеческое может быть просто словом, сотрясением воздуха. А если это Слово Божие, то, по убеждению верующих людей, Слово Божие всегда воплощается. То есть оно действенно. Бог «рече и быша» (Пс 148:5). Сказал: «Да будет свет», и стал свет. Вот так и всякое Слово Божие рано или поздно должно воплотиться, должно действовать. А для того чтобы оно подействовало, оно должно быть, конечно, понятным и понятым. Его смысл должен дойти до умов и сердец слушателей или читателей. Слово Божие может быть не только лингвистическим словом, так сказать, произнесенным или написанным. Слово Божие для нас, например, как для христиан, самое основное и, может быть, единственное и истинное ‒ это Слово Божие воплощенное, то есть Иисус Христос. Он не написан и не произнесен, а Он – Человек. Тоже Слово Божие. Слово Божие может достигать нас самыми разными способами. Информация о Божественной истине ‒ это необязательно наше слово произнесённое. Это может быть и музыка, может быть и живопись, может быть природное явление. Всё, что может нам свидетельствовать о Боге и о Его истине, ‒ это Слово Божие, конечно. И всегда это действенно, если это Слово Божие.
Раз уж мы заговорили о письменном слове, о лингвистическом слове, то оно должно дойти до сознания. Музыка, например, до сознания не должна доходить, хотя она тоже может свидетельствовать о Боге и очень даже хорошо свидетельствовать о Боге, но она входит в наше сердце. А вот слово написанное должно дойти до нашего ума. А для того, чтобы оно было понятно и понято, оно должно быть переведено, то есть перенесено из одной языковой среды в другую языковую среду и культуру. Причём под этим «перенесением» понимается не только перевод чисто лингвистический, языковый, но и перевод культурный, культурологический, перенос смысла из одной культурной среды в совершенно другую, которая отстаёт от оригинальной среды на тысячелетия, а географически на тысячи и тысячи километров!
И вот этим перенесением смысла, донесением смысла до читателя, до слушателя, занимается четвёртый этап, ради которого, собственно, всё и делается.Это герменевтика. Слово это тоже греческое и обозначает перевод или толкование. Когда апостол Павел перечисляет дары Святого Духа в Первом послании к Коринфянам, вы помните: одному дано апостольство, другому там пророчество, исцеления там, чудотворения всякие ‒ в том числе он называет харизму [ερμηνεία] «герменея», то есть перевод. Это Божественный дар! Разумеется, речь шла не просто о способности или специальности переводчика, а именно о харизме, то есть благодати Божией, боговдохновенной деятельности для устроения Церкви. А харизма, дар Духа Святого, по определению не есть следствие профессиональной выучки, это не следствие волевого усилия или труда, это есть именно дар Божий. Дар Божий, который можно принять или отвергнуть. Который можно умножить своим благодарным ответом и трудом, а можно закопать этот талант в землю и не умножать его. И если экзегетика, так же как исагогика, текстология в идеале ‒ это научный процесс, требующий навыка, усилий, выучки, профессиональной подготовки, то с истолкованием, с переводом дело обстоит несколько иначе. Это всё-таки меньше всего наука. Ну, конечно, там можно использовать и какие-то научные методы перевода, но всё-таки это меньше всего наука. Перевод ‒ это, скорее, искусство. Это боговдохновенное искусство. И в связи с тем, что перевод текста (не только лингвистический, но всякий перевод, скажем – проповедь) ‒ это не наука, и всякий перевод зависит от среды, от самого переводчика, от того, кому он переводит, переводит ли он на русский язык или на китайский язык, переводит ли он православному человеку, или католику, или протестанту той или иной деноминации ‒ всё это будет оказывать влияние на перевод. Поэтому если о комментировании текста мы не можем сказать, что оно католическое, или православное, или протестантское, то толкование текста, то есть перевод его во всех смыслах, конечно, может и даже должен нести на себе следы национальности, культуры, данного мировоззрения и данной той или иной конфессии. Толкования могут и должны быть православными, католическими, протестантскими и так далее. Понятно, да? Потому что разным людям я буду по-разному объяснять этот текст.
Истолкования библейских текстов могут принимать самую разную форму. Это и просто перевод с древнееврейского (вы знаете, что Библия Ветхого Завета написана на древнееврейском, а Библия Нового Завета ‒ на древнегреческом языке). Толкование ‒ это не просто перевод текста, объяснять ведь можно не только в переводе, но и в проповеди. Прочитали какой-то текст, скажем, на церковнославянском языке Апостол или Евангелие, как в Церкви читается, а после этого… ну, можно, конечно, прочитать и перевод лингвистический, скажем, Синодальный перевод. Но подчас ведь и он бывает и не слишком-то понятен,тем более простому, не особенно сведущему в богословии человеку. Поэтому надо ещё объяснить. Объяснить. И объясняет текст проповедь. Выходит проповедник и объясняет то, о чем было написано. Это тоже перевод, толкование, то есть проповедь.
И вот толкования могут быть самыми разными. Они могут быть буквальными, историческими, типологическими, аллегорическими, нравственными, могут носить какой-то ученый, догматический, богословский смысл. И всё вот это: и перевод языковой, и объяснение его ‒ все это называется герменевтика. Само слово «герменевтика» я говорил, что оно греческое, встречается также в Священном Писании как «перевод», «толкование» и происходит от греческого глагола «герменео», что значит переводить, толковать. Все вы понимаете, что сам этот глагол имеет родственную связь с именем древнегреческого бога Гермеса. Герменевтика – Гермес. А Гермес был богом переводчиков. Он был не только богом путей и дорог. На перекрестье дорог ставили такие столбики (они назывались гермы), и перед этими столбиками клали всякие жертвоприношения. А там, где есть дороги… А зачем нам дороги? Для передвижения, прежде всего, для передвижения торговцев, купцов. И поэтому Гермес был богом торговли. Видели, наверное, у нас и на Бирже, и на Елисеевском магазине фигурки Гермеса обязательно. Крылышки на сандаликах, крылышки на шапочке, летучий такой бог, потому что он перелетает с места на место. А где торговля, там нужно знание языков. Потому что переезжают люди из одной страны в другую, поэтому он бог переводчиков. А где дороги, там разбойники. Поэтому это бог бандитов и разбойников. Поэтому Гермес ‒ бог дорог, торговцев, переводчиков и бандитов. Он всегда сопровождал Зевса во время его путешествия на землю. Зевс говорил только громами и молниями, а говорить-то приходилось с людьми, и он всегда прихватывал с собой Гермеса. Об этом тоже в Новом Завете есть интересное свидетельство, в книге Деяний.
Сейчас немножечко о герменевтике не просто как о лингвистическом, а как о лингво-культурном переводе. Потребность в нём появилась довольно давно. Я говорю о Священном Писании. Потребность в переводе Священного Писания появилась в эллинистическую эпоху, в III веке до Рождества Христова. Вы знаете, что вся античная наша история, я имею в виду историю античного Средиземноморья, наш мир, европейский и ближневосточный, условно делится на три эпохи. Эти три культурно-исторические эпохи были условно сформулированы немецким исследователем Иоганном Винкельманом, жившим в XVIII веке.Это архаика, архаическая эпоха, примерно до V-IV века до Рождества Христова. Затем классическая эпоха, это V и IV века до н.э.‒ эпоха Сократа, Платона, великих трагиков Софокла, Еврипида и Эсхила. И затем, после Александра Македонского, наступает эллинистическая эпоха. Итак, архаическая эпоха, классическая эпоха и эллинистическая эпоха.
Так вот, именно в эпоху эллинизма, в III веке до Рождества Христова, еврейское Священное Писание впервые было переведено на иностранный язык. На какой? На греческий. Потому что весь тогдашний средиземноморский мир, благодаря усилиям Александра Македонского и его преемников, был эллинизирован, то есть грецизирован. И греческий язык постепенно стал языком международного общения. Так, как, например, в средние века для образованной публики таким языком был в Западной Европе латинский язык, а на Востоке греческий язык оставался. Или в XVIII-XIX веках ‒ французский язык. А в древности это был греческий язык.
Происхождение греческой Библии окружено тайной. Тогда в Египте жило очень много иудеев; в одной только Александрии (это очень большой город был; и сегодня это большой город, но тогда он казался просто мегаполисом, по тогдашним масштабам) было примерно полмиллиона населения, среди них примерно 50% это были иудеи. Так вот, согласно древней легенде, египетским иудеям удалось убедить царя, или фараона, Птолемея Второго Филадельфа (это середина III века) быть инициатором и, так сказать, спонсировать проект перевода еврейских священных текстов. Дело в том, что в Александрии была огромная библиотека. И там были древние рукописи, начиная с древнейших философов греческих и до современности. Но вот чего не было ‒ это не было Библии, не было еврейской книги. Там только на греческом языке были книги. Никто не будет читать по-еврейски. И тогда царь решил, что надо иметь и еврейскую книгу в библиотеке александрийской. И он послал в Иерусалим за семьюдесятью переводчиками, или как у нас называют по-славянски ‒ семьдесят толковников. Потому что перевод и толкование это одно и тоже. В старославянском нет слова «перевод», есть слово «толкование». Семьдесят толковников. И запер их в семидесяти кельях. Каждый толковник делал свой перевод. Примерно месяц они трудились, и по окончании их труда они собрались в большом зале, посмотрели на то, что они сделали, и, ко всеобщему удивлению, все семьдесят переводов были идентичны до единой буквы. Птолемей был так удивлён и восхищён, что уверовал в божественное происхождение и оригинального текста, и перевода. С того времени этот греческий перевод Библии Ветхого Завета получил название «Септуагинта». Это латинское слово, которое обозначает «семьдесят». Перевод семидесяти толковников.
Разумеется, это легенда. И история эта было не столь фантастичной, а гораздо более сложной, гораздо более интересной. Но как бы ни возник этот перевод в реальности, он оказал колоссальное воздействие, во-первых, на историю самого иудейства в эллинизированном мире, а затем на христианство, на распространение христианства в Римской империи. И перевод семидесяти толковников во все времена существования Церкви, начиная от первого века и кончая сегодняшним днём, считался боговдохновенным переводом. Понятно, что таковым, боговдохновенным, он остаётся не в каждой своей букве, не в каждом слове, но боговдохновенный он по-своему замыслу, по своей святой цели, а главное ‒ по успеху в достижении этой цели.
И начало перевода Библии, которое было положено Cептуагинтой, греческой Библией, имело величественное продолжение, особенно в первое тысячелетие христианства, продолжение в виде появления множества национальных переводов Священного Писания, без которых просто бы не было современного христианства. Именно греческий перевод стал первой Библией христианской Церкви. А последующие первые национальные переводы Писания делались именно с греческой Библии. Например, Вульгата ‒ латинская Библия знаменитая, она сделана с греческой Библии. Первые германские, точнее, готские, переводы ‒ с греческой. Эфиопские, сирийские, ну и, наконец, позже уже несколько, к концу первого тысячелетия ‒ славянские переводы, церковнославянские. Они восходят к труду святых солунских братьев Кирилла и Мефодия, к их подвигу, великому подвигу. Всё это восходит к греческой Библии.
Конечно, без братьев Кирилла и Мефодия, без них не было бы не только церковнославянской Библии, но и нашей русской Библии не было бы, не было бы нашего русского языка, наконец, на котором мы сейчас говорим и пишем. Мы имеем счастье обладать этим языком, таким языком, каким обладаем, именно благодаря церковнославянской Библии. Наша грамматика, наше словообразование, наша терминология, очень много чего ‒ все восходит именно туда. И не только наша. То же самое можно сказать и о других европейских языках.
И путь, который был проложен прежними переводчиками Слова Божьего, ведёт по постоянно изменяющемуся лингвистическому и культурному историческому пейзажу. А горизонт этого пейзажа теряется в конце веков, в конце света ‒ в эсхатоне. Переводческая деятельность никогда не прекращалась, и никогда не иссякнет. Хотя временами, конечно, переводческое творчество отступает, конечно, перед более насущными церковными задачами.
XX век вызвал к жизни колоссальное количество библейских переводов, в том числе очень много переводов на русский язык. Однако уже сейчас ясно, что большинству из этих переводов не суждено выдержать испытание временем. Не только выдержать испытание временем, но и даже быть прочитанными. Одно время на Библию был такой довольно наивный детский взгляд как на собрание текстов, которые были, якобы, понятны простым людям древности, простым древним читателям, слушателям, а поэтому должны быть понятны современному простому человеку. Такой взгляд, конечно, находил себе опору в благом, хорошем миссионерском стремлении. Миссионеры отправлялись в дальние страны, надо было переводить Библию на какие-нибудь языки ‒ для туземцев каких-нибудь. И что же: раз Библия была понятна древним, то она должна быть понятна и этим людям, должна быть переведена на простой и понятный язык. Но если бы всё было так просто! Реальность бесконечно, бесконечно сложнее.
Действительно, апостол Павел пишет, что вера приходит (миссия, распространение веры) от слышания. Мы бы сказали – «от чтения». Но вряд ли апостол Павел заставлял своих слушателей, вот этих первых язычников, которые чаще всего составляли его аудиторию, вряд ли он заставлял их читать или слушать книги Священного Писания. Да и не было тогда еще, скажем, Священного Писания Нового Завета. Даже и в помине не было! Никому и в голову не приходило, что такое может быть. И когда апостол Павел говорит о себе, что он «насадил, Аполлос поливал, а взрастил Бог» (1 Кор 3:6), то надо полагать, он насаждал веру вовсе не декламацией Библии перед аудиторией, которая бы ни слова не поняла в том, что он декламирует, но каким-то совершенно иным способом. И, конечно, насаждение потребовало от него какого-то особого взрыхления почвы, удобрения для посева. Для посева чего? Слова евангельского, Слова Божественной вести! А потом поливал, поливал, то есть как-то культивировал насажденное, как известно, вот этот Аполлос, ученый муж из Александрии, «красноречивый и сведущий в писании»[1]. Конечно, он поливал, орошал – вот это уже включало в себя и научения священным текстам, и перевод этих текстов в самом широком смысле. Работа это требовала мудрости и такта.
Вообще говоря, перевод ‒ очень трудная задача. Легко критиковать перевод, переводить трудно. Основная цель перевода – это, конечно, донесение смысла. Того, что принято сейчас называть английским словом message. От журналистов, наверное, слышали ‒ message, весть, послание. Но перед совестливым переводчиком стоит также задача не просто донести смысл, но и максимально точно передать букву, а иногда и стилистическую форму переводимого текста.
Ну, в самом деле, очень часто смысл неразрывно связан с формой. Возьмем поэзию – а ведь в Библии очень много поэзии. Все пророки ‒ это поэтические произведения. А вспомните Песню Песней. А вспомните Евангелие от Иоанна. А вспомните массу гимнов в Библии и Ветхого, и Нового Завета. Попробуйте перевести на какой-нибудь иностранный язык, скажем, какое-нибудь стихотворение Пушкина: «Мороз и солнце. День чудесный». Когда вы переводите на какой-нибудь другой язык: «Морозно. Солнечный чудесный день». Ну и что? Чье сердце затрепещет от этих слов? «Сегодня у нас холодно». Ничего особенного. «Белеет парус одинокий в тумане…» ‒ тоже ничего особенного. Но когда вы читаете и слышите это в музыке стиха, то не столько смысл в вас вызывает трепет, но форма, в которую вложен это смысл, сама форма от смысла уже почти неотличима. Она уже есть смысл, почти как в музыке, где содержание и форма суть одно и тоже.
Поэтому очень часто форму абсолютно необходимо переводить. Но как? Как трудно переводить поэзию, как трудно передать форму! Как трудно передать юмор тонкий, нюансы всевозможные, которые подчас и являются основным, что содержит текст. Так же, как трудно представить себе, в чём соль, скажем, слов Иисуса Христа: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные»? Ну, что это, это же тривиальная истина! Ну и что? Ну да! Больным нужен врач. А какие слова великие! Но сами по себе они ровным счётом ничего не означают. Но когда мы ощущаем их в той ситуации, в которой это сказано, весь контекст, то они становятся великими словами. Вот форма, контекст, облачение слова часто играют гораздо большую роль, чем само слово. И всё это страшно трудно передавать. Страшно трудно переводить!
Конечно, переводческая техника изменялась, развивалась на протяжении столетий. В одних переводах преобладал буквализм, то есть переводилась только буква, слово за словом, очень старательно, в той грамматической форме, в какой оно существовало в оригинальном якобы тексте. Это так называемые подстрочники, или, как раньше говорили, «калька». Молодёжь сейчас даже не знает, что такое калька, а люди более старшего возраста знают: чертежи какие-нибудь, где каждая черточка повторяется. Это одни переводы, такие кальки.
А другие, в общем-то, не стесняются отступать от точной буквы ради более точной передачи смысла или формы. Как в поэзии, например, в хорошей поэзии делается. Возьмите лермонтовское «Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины полны свежей мглой…» Ну, вы все помните этот стишок прекрасный. А вспомните, как это по-немецки у Гёте? Это же перевод Гёте. Совершенно ничего похожего почти нет буквально. Но обаяние музыки стиха передает точно гётевский смысл. Не слово, а форма стиха.
Так что некоторые переводчики делают именно так. Разные техники бывают. Всё зависит от задачи переводчика. И поэтому переводы могут разительно отличаться друг от друга.
Калька… Иногда калька очень полезна. Человеку, который желает изучать текст, но не знает оригинального языка, греческого или еврейского, но он очень хочет изучить текст, конечно, ему нужна и калька. Ну, скажем, церковнославянский наш перевод является не совсем калькой, но он близок к кальке. Это очень точная, довольно точная, буквальная передача текста при почти нулевом внимании к форме.
Иногда калька бывает полезной, иногда нет. Ну, возьмем для примера простейшие английское какое-нибудь предложение. Ну, всем известное How do you do. И давайте сделаем перевод этого простейшего предложения на русский язык, сохраняя его букву, то есть сделаем кальку. То есть примерно то, что делали древние переводчики, они всегда калькировали. Ну, скажем церковнославянский перевод или латинская Вульгата. Калькируем how do you do. How – как, do – делаете, you – вы, do – делать. «Как делаете вы делать?» Это точный перевод, калька. Вот вы подходите к человеку на улице и говорите: «Как делаете вы делать?» Что после этого он о вас подумает? Но ведь это точный перевод. Калька. Это то, что нам читают в Церкви. Церковнославянский перевод. Калька. Здесь буква сохранилась, но смысл полностью утрачен.
А можно перевести по смыслу: «Здравствуйте, как поживаете, как дела?». Тут разные варианты уже, зависит от настроения самого переводчика, от контекста. Здесь точно сохранён смысл, но буква полностью утрачена. Вот тем и отличается калька от перевода.
Конечно, этот пример я подобрал специально, чтобы продемонстрировать проблему, но проблема эта стоит в каждом слове, в каждом предложении. Именно вот эта проблема стоит: как сделать – сохранить точность или передать смысл, пренебрегая точностью? Чем-то переводчик всегда вынужден жертвовать. Либо смыслом, либо буквой. И найти баланс, золотую середину бывает чрезвычайно трудно. Особенно тогда, когда, скажем, в нашей национальной языковой культуре, в любой национальной культуре глубоко укоренились какие-то термины, целые тексты в их древнем переводе.
Например, возьмем наш Синодальный перевод. Всем известный, у каждого дома есть Синодальный перевод Священного Писания на русский язык. Вот он при всех своих достоинствах ради сохранения какой-то традиции, связи с прошлым часто использует слова из церковнославянского языка, из церковнославянского перевода Библии, архаизирует современный язык. Это, конечно, вроде бы хорошо, но иногда вводит читателя в заблуждение, потому что, сохраняя форму, знакомые всем и каждому слова… А слова ведь изменяют со временем свой смысл. Слова ‒ это такие живые существа, которые постоянно трансформируются, постоянно, живя, изменяют свой смысл. Из за знакомой маской может скрываться совсем иное понятие. И такие понятные слова становятся словами-«предателями».
Возьмём простейший пример. А таких сотни, если не тысячи в Священном Писании. В Послании к Римлянам апостол Павел упрекает иудеев в том, что они говорят о язычниках, что те такие плохие, такие развратные, такие воры, негодяи, убийцы и прочее. Но Павел упрекает их в том, что они-то еще хуже, потому что, зная закон, делают то же самое, что и язычники. «Как же ты, уча другого, не учишь самого себя? Говоря не красть, крадешь, говоря не прелюбодействовать, прелюбодействуешь, гнушаясь идолов, святотатствуешь». Ну, с кражей и прелюбодеянием здесь, кажется, всё понятно. Но что значит «гнушаясь идолов, святотатствуешь»? Это непонятно. Ведь святотатство для современного человека, который знает русский язык, ‒ это богохульство, оскорбление Бога, оскорбление святыни. Но какое отношение оскорбление Бога имеет к тому, что ты гнушаешься идолов? Если ты гнушаешься идолов, то ты не оскорбляешь Бога, наоборот, ты прославляешь Бога. Поэтому, «гнушаясь идолов, святотатствуешь» ‒ непонятно современному человеку.
Но всё встаёт на свои места, когда мы узнаём, что «святотатствовать» буквально означает вовсе не богохульствовать. Это в современном, в нашем языке это слово имеет такой смысл. Но если вы его разберете буквально: «свято» по-славянски означает «храм» или «святой предмет»,«святыня». «Татьство» означает «кража», «воровство». Тать ‒ это вор. Татьба – воровство. Это абсолютно точная калька по-славянски с греческого слова, которое означает «воровать и грабить в храме». Красть священный предмет – например, иконы из храма. Речь, конечно, здесь шла о языческих храмах и о языческих святынях. По закону иудеи должны были гнушаться этих храмов, они не должны были даже подходить к ним, даже прикасаться к ним, к этим предметам языческого культа ‒ к идолам. Но некоторые из иудеев все-таки не стеснялись. В Римской империи давно уже укоренилось представление об иудеях как о торговцах антикварными ворованными из храмов предметами. Может быть, они или, скорее всего, не они сами, а какие-нибудь языческие воришки, грабили языческие храмы, потом сплавляли всё это иудейским торговцам, те переправляли за границу и торговали этим. Об этом ведь пишут очень многие древние историки. И апостол Павел именно об этом говорит: как же так, ты не должен даже прикасаться, а ты торгуешь этим. «Святотатствуешь». Участвуешь в воровстве языческих святынь. Хотя ты должен гнушаться их. Вот тогда становится всё понятно, когда мы разбираем это слово буквально.
Это поучительный пример. Кстати, в церковнославянском переводе лучше: «гнушаяся идол, святая крадеши». Там буквально так и сказано. А по-русски вот непонятно. Русскому переводчику захотелось сохранить какую-то славянскую форму – святотатствуешь, потому что они понимали, что это значит «красть святое». Но нам-то сейчас это слово непонятно! Уж лучше бы они сохранили славянский текст: «святая кра΄деши».
Похожих примеров можно привести великое множество: на каждой странице, в каждой главе библейского текста. Но эта переводческая трудность не самая большая, довольно легко преодолимая. Гораздо более серьезные и принципиальные проблемы – не лингвистического, а культурологического характера. Конечно, на самой поверхности лежит трудность перевода реалий, то есть слов, которые обозначают непонятные в другой культурной среде жизненные реалии. Таких великое множество. Священное Писание было рождено в Палестине. А Палестина – страна, в которой живут какие-то определенные животные, растут какие-то определенные деревья. Попробуйте всех этих животных, и деревья, и все растения, травы, злаки перевести на язык людей, которые живут в совершенно другом конце земного шара и где никаких таких животных никогда не было. Эти реалии жизни просто непереводимы. Принципиально непереводимы! Что делать в таком случае?
Каково было христианским миссионерам прежних веков, которые трудились где-то на Аляске, на Алеутских островах, переводить для тех людей, которые жили в тундре, во льдах, переводить молитву «Отче наш», где говорится «хлеб наш насущный даждь нам днесь»? Известный пример, да? Потому что ни эскимосы, ни чукчи, ни камчадалы никогда никакого хлеба и в глаза не видели, и не представляли, что это такое. И вот то, что для нас составляет понятие «хлеб», и связанное с этим слово обладает глубоким смыслом, потому что хлеб насыщает нашу жизнь, это источник нашей биологической жизни, а в переносном смысле – нашей духовной жизни, то это слово и это понятие для какого-нибудь алеута или индейца Северной Америки XVIII века было просто пустым звуком. Оно ничего не означало ровным счётом! Ничего! Как кадила он никогда не видел, так и хлеба никогда не видел. Как перевести-то? А ведь эта молитва – основная молитва христианина. И миссионерам надо было как-то переводить! Поэтому «хлеб» надо было заменить каким-то понятием, адекватным по смыслу. А смысл какой? Хлеб –это источник жизни. А для из алеута источником жизни была рыба, конечно. Поэтому преподобный Герман Аляскинский переводил: «Рыбу нашу насущную даждь нам днесь». А что делать? Это был хороший перевод, который вызвал, правда, здесь, в Петербурге очень большое недовольство в Синоде: «Как это так?!» А как же еще перевести?
Но и такие трудности перевода тоже преодолимы при известной свободе, при смелости переводчика. Они преодолимы. Гораздо труднее обстоит дело при толковании не каких-то житейских реалий (в конце концов, верблюда можно заменить моржом). Помните: «верблюду легче пройти сквозь игольное ушко»? Ну, и переводили же: «Как моржу легче пройти сквозь игольное ушко» – ничего, сошло. Гораздо труднее переводить и толковать не житейские реалии, но сложившуюся терминологию: религиозную, богословскую, литургическую, философскую, научную.
Дело в том, что почти в каждой строчке библейского текста мы находим какие-то слова, буквально переведённые. Они простые, но их значение в том древнем контексте было отнюдь не простым, а терминологическим. Такова была традиция сложившаяся, и при переводе это нужно учитывать. Потому что писать историю с чистого листа всегда опасно.
Ну, например, греческое слово «баптизма». Что оно обозначает? «Погружение». Это его буквальный смысл, так оно и используется в быту. Погрузить куда-то кого-то ‒ это «баптизма». Но использование этого слова в долгой традиции привело к тому, что это слово стало термином. Ну, например, термином в ткацком деле, потому что этим же словом называли окраску ткани, когда белое полотно или шерстяную ткань погружали в красящий раствор, потом вынимали, и получалась окраска какая-то. Вот этот процесс окраски тоже назывался «баптизма».
Мы все прекрасно знаем, что такое «баптизма» в религиозном контексте. Когда язычник переходил в иудейство, его тоже «погружали». Это называлось «баптизма». Это уже был термин ‒ переход из одной религии в другую. Или Иоанн Креститель, помните, когда он иудеям вокруг себя говорил: «О, ехидны! … Вам ещё надо креститься, чтобы стать иудеями». Аони-то думали, что они иудеи, зачем им креститься? Это язычники должны креститься! Так вот, он их крестил, говоря, что они еще хуже, чем язычники. Мы понимаем, что это уже такой пророческий, религиозный аспект привнесен сюда. Наконец, христианское крещение.
Или ещё, когда крещение, «баптизма» происходило чуть ли не в каждой римской семье, это тысячи случаев ежедневно по всей Римской империи. Я, хозяин дома, скажем, свободный римский гражданин, мне не хватает парочки рабов для какого-то дела. Я отправляюсь на невольничий рынок, покупаю себе раба, привожу его домой. Что я с ним делаю? Ну, первым делом, с него снимается вся одежда, сжигается. И раба всегда окунают: будь то пруд, будь то ванна, будь то речка. Это тоже «баптизма». «Ныне», ‒ произносится формула, ‒ «крещается раб такой-то во имя такого-то», и называется имя господина. Это происходило в каждой римской семье постоянно, потому что работорговля процветала. Это означало перевод собственности. Отныне, после этого погружения в воду, после этой «баптизмы», раб уже не смел служить прежнему господину, вся прежняя жизнь была зачёркнута, ему давалось новое имя, надевалась новая одежда на него, он должен был принадлежать, как вещь, новому хозяину. Это называлось «баптизма». Новый термин. Перевод собственности.
Или, например, я записываюсь в регулярную римскую армию. Я должен принести присягу императору, присягу верности. Вот сейчас у нас присягу принимают, а там была «баптизма». Новобранец погружался, давал клятву верности, что отныне он должен служить римскому императору, всё! И это тоже называлось «баптизма».
То есть мы сталкиваемся с тем, что понятное и простое слово «баптизма», «погружение», носит целый ряд терминологических смыслов. И это надо всегда учитывать при переводе. Поэтому странно читать в наших некоторых новых переводах слово «баптизма» как, скажем, «омовение»: «Он произвел омовение новообращенного…» Нет! Это слово, да, оно означает погружение, омовение, но оно было термином! А у нас уже есть установившийся термин – «крещение». Вот есть такое. Почему бы не перевести это именно термином? Термин перевести термином. Хотя по букве никакого отношения к погружению или к омовению не имеет. Погружать можно кого угодно, куда угодно, но в религиозном языке это означало вполне определённое священное действие, которое по-русски переводится только словом «крещение».
Также странно читать, например, перевод начала Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом…», «Блаженны плачущие…». Блаженны, блаженны, блаженны; [греч.-μακάριος] макарии, макарии, макарии – по-гречески. А в иных переводах: «счастливы нищие духом…», «счастливы плачущие…». Нет, это совсем другое! Ведь слово «макариос» ‒ это не просто счастливый. Это был древний, очень важный термин. И у нас это слово установилось как «блаженный», почему бы так не переводить?
Конечно, оправданием такого вот, якобы, простого ума…«Ну, как же!‒ говорят.‒Это же написано для простого человека: «погружение», «омовение». Ну, просто было. И сейчас должно быть также просто, простенько и со вкусом». Это нехорошая ссылка, нехорошая, и переводчики заблуждаются в данном случае. Мало кто понимает, что такое атомная физика. Специалистов-то единицы. Но сложилась определенная традиция, и она не позволяет нам переводить греческое слово «atomos» как «неделимый». Мы же не говорим «неделимая бомба». Нет. Мы не говорим «неделимый водорода», «неделимый кислорода», мы говорим «атомная бомба», «атом водорода», «атом кислорода», то есть сохраняем это слово практически без перевода. Такой у нас сложился термин.
И мы не переводим слово «электрон» его буквальным простым смыслом. Что такое электрон по-гречески? Янтарь! Ну, мы же не говорим, что янтарь крутится вокруг ядра в неделимом водорода. Мы говорим: «Электрон крутится вокруг атома, ядра атома водорода». Электрон так и оставляем как термин, сложившийся термин. Всякое слово, конечно, имеет простой смысл и имеет терминологический смысл. Это всегда надо учитывать. И в Библии мы встречаемся с огромным количеством терминов, перевести которые очень трудно, а подчас бывает и почти невозможно.
Культурные традиции бывают очень различны. В самом деле, что общего, как говорил наш известный русский мыслитель Шестов, что общего у Афин и Иерусалима? Действительно, что было общего у Афин и Иерусалима в III веке до Рождества Христова, когда создавался перевод еврейской Библии на греческий язык? Казалось, была непреодолимая пропасть: и лингвистическая, и терминологическая, и культурная ‒ между этими двумя сферами жизни, чуждыми друг другу. И представьте себе, каким же божественным поистине вдохновением должны были обладать эти легендарные семьдесят человек, чтобы передать, чтобы пересадить сотни понятий еврейской Библии на абсолютно чуждую, незнакомую почву греческой языковой культуры, чрезвычайно развитой и абсолютно чуждой. Не говоря уже действительно о развитости! Ведь еврейская Библия ‒это огромный том, написанный на древнееврейском языке. А возьмите-ка и сравните словарь, хороший, хороший, увесистый словарь древнееврейского языка и древнегреческого языка. Сравните. Где больше слов? Какой язык богаче лингвистически? Конечно, греческий. Вот сравните: хороший, очень хороший древнееврейский словарь, т.е. библейский словарь, содержит 10 000 слов. А хороший древнегреческий словарь ‒ 300 000 слов! Чувствуете разницу? 10 тысяч или 300 тысяч. Какой простор для творчества был. Но надо было сохранить термины!
Вообще удивительная история с этим переводом, конечно. Он дал и образец высокого боговдохновенного творчества и в то же время дал и множество проблем. Конечно, как Слово Божие, второе лицо Пресвятой Троицы, Сын Божий в воплощении стал человеком подобным нам во всем, кроме греха, со всеми человеческими немощами ‒ Иисус Христос из Назарета. Так по аналогии можно утверждать, что и Слово Божие, воплощенное в человеческом Писании, тоже несёт массу человеческих немощей. И немощей переводческого искусства в том числе. И за примерами далеко ходить не надо.
Возьмем, к примеру, только один из таких примеров, а их можно привести множество. Одно из важнейших понятий ветхозаветной религии ‒ по-еврейски [цедек] ‒ צדק. Оно встречается на каждой странице Ветхого Завета, на каждой! В греческой Библии это «цдака» передается словом «дикэосини» [δίκαιος], что означало в древнегреческом языке «справедливость», то есть юридическое понятие «справедливость». Ну и, соответственно, в русском Синодальном переводе (со славянского уже) передан привычным словом «правда» или «праведность». Дело в том, что «правда» ‒ это же юридическое понятие. Ну, помните: «Правда Ярославова». Первоначально это была справедливость, закон, правда. Это точный перевод слова «дикэосини». Но позже сколько проблем, сколько богословских проблем, сколько ереси было связано с этим понятием! И все эти трудности, проблемы были вызваны условностью, неадекватностью того самого замечательного греческого перевода с еврейского языка. Дело в том, что «цдака» вовсе не означало «справедливость», а переведено было как «справедливость». У нас «правда». Справедливость: «дикэосини», соответственно, латинское iustitia, «юстиция», славянская «правда», немецкое Gerechtigkeit ‒ это юридическое понятие. Праведный Бог воспринималось как высший в мире праведный Судия в юридическом понятии. То есть Бог, поступающий по справедливости. Праведный человек ‒ это человек, поступающий праведно, «дикеос» − то есть справедливо. Но ничего даже близко лежащего в библейском слове «цдака» нет! Это совсем иное понятие.
Это слово, тысячекратно повторяющееся в Писании и являющееся основным, может быть, библейским понятием, − отнюдь не юридический термин. Оно означает не справедливость, но верность. Верность, твердость, крепость, надежность: верность взятым на себя обязательствам, верность своему слову, верность в союзе. Надежность в договоре, в завете. Вот слово «завет» − это еще одно слово, которое либо совсем непонятно современному читателю, либо вызывает странные ассоциации с завещанием. А вообще «завет» − это опять же странный перевод еврейского слова, которое означает «договор», «союз». Но «верность»… Вот Бог сказал− и исполнит. Это и называется верность Божия, «цдака». А не справедливость. Причем здесь справедливость? Это не законническое понятие. Но вот таков наш привычный перевод, вот так мы переводим это слово – «правда». Ну, что делать? Столетия так переводили и так и переводим.
А в современном русском языке к этому переводу добавилась еще одна трудность, потому что слово «правда» в современном переводе это не то же самое, что во времена Кирилла и Мефодия. Слово «правда»у нас сейчас означает «истина». «Ты говоришь неправду» − то есть ты лжешь. «А я говорю правду» ‒ то есть я говорю истину. У нас слово «правда» стало синонимом слова «истина», так все это понимают. И тут наступает вообще каша в голове, полная каша, когда мы читаем Библию и находим это слово. Мы просто не понимаем, о чём идёт речь. Либо думаем, что понимаем, а на самом деле − абсолютно ничего не понимаем. И всё это благодаря переводам…
Вот из-за этого греческого перевода «дикеосини» − «юстиция», «правда» возникло целое направление в богословии, так называемая «юридическая теория спасения (искупления)», которая господствовала на Западе, да и на на Востоке на протяжении многих столетий. Чудовищная совершенно теория, она была преодолена только в начале XX века в связи с развитием именно библейской науки. Когда стало понятно, что ничего подобного там нет! Но привычное слово осталось во всех переводах, тем не менее, и требует разъяснения в комментарии, а комментарии, как правило, отсутствуют. Поэтому читатель всё равно пребывает в заблуждении или полном непонимании.
И вот таких слов, которые предательски кажутся очень понятными, знакомыми, родными, которые не требуют никакого пояснения… Слово «надежда», скажем. «Вера, надежда, любовь» − постоянно мы повторяем. Мы же понимаем, что такое «надежда»! Но ведь ничего же подобного от нашего понимания этого слова в Библии нет Это слово означает совершенно другое. И таких слов множество, множество. А как мы иначе будем переводить? Это уже устоявшаяся традиция. То же самое касается таких слов, как «терпение» или «мир», «душа», «скорбь», «спасение» и так далее. Одно слово «спасение» чего стоит!
Перевод Священного Писания ‒ это ценнейшее, конечно, свидетельство о Боге, о Спасителе, свидетельство об искуплении, о спасении, и это дело, безусловно, необходимое. Хотя бы в силу последней заповеди Господа Иисуса: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их исполнять всё, что Я заповедал вам» (Мф. 28:19-20). «Уча». А научение тому, что повелел Спаситель, требует перевода на все языки мира. А языки постоянно находятся в движении, в изменении, поэтому и процессу переводов нет и не может быть никакого конца, вплоть до конца века сего.
Об этой оправданной и благословенной переводческой деятельности свидетельствует хотя бы уже тот факт, что до нас не дошло почти ни одного слова нашего Господа Иисуса и Спасителя на Его родном языке. То есть так, как Он это говорил. Это удивительно! Смотрите: слова родоначальников других религий дошли до верующих. Слова Будды дошли на древнем санскрите, слова Магомета дошли на арабском языке, слова Моисея дошли на древнееврейском языке, это родные их языки. А слова нашего Господа и Спасителя не дошли до нас на Его родном языке, а только в переводе. Ведь Новый Завет содержит только перевод слов Спасителя на греческий язык. И, соответственно, все народы, которые надо учить, могут получать слова Господа не из первоисточника, и даже не из вторых рук, а в лучшем случае, из третьих рук ‒ как перевод перевода. И это возлагает на переводчиков Писания… С одной стороны, это как бы знак свыше, благословляющий переводчика, а, с другой стороны ‒ возлагает на него очень большую ответственность.
Рассуждая отвлеченно, мы должны с необходимостью признать появление все новых, и новых, и новых переводов, потому что язык меняется. Это неизбежно. Великое счастье и удача нашей Православной Церкви, что у нас нет канонических переводов. Ни одного! Вообще нет канонических текстов. У нас под каноном понимается лишь только состав книг Библии, а текста отдельного как канонического не существует. И мы знаем, к каким ужасным последствиям приводила канонизация текстов. Например, в Риме, когда они канонизировали на Тридентском Соборе Вульгату, латинский перевод Библии. И что?! Прошло там три года, по-моему, после этого Собора… А ведь подвергался анафеме всякий, кто изменит хотя бы слово в этом переводе, ибо это священный перевод! Прошло три года, и уже тем же самым епископам, совету при папе, пришлось вносить уже сотни и сотни изменений. И чем дальше, тем больше. А что делать… Текстология ‒ это наука, ничего не попишешь. Уж как бы хотелось, чтобы Солнце вращалось вокруг Земли, но не вращается. Ничего не поделаешь: наука есть наука.
Канонизация того или иного перевода, как показывает история и как диктует просто здравый смысл ‒ это дело бессмысленное, невозможное. Но когда мы соприкасаемся с реальной жизнью Церкви, то мы вынуждены признать, что большое количество переводов Священного Писания в пределах одного и того же национального языка способно привести к смущению, к растерянности. А каким переводом мы пользуемся? А какой лучше? А какой признан? А какой каноничен? А какой Церковь признаёт? Для простого человека, далёкого от научной экзегетики, от всякой текстологии с ее открытиями, гипотезами, дискуссиями, совершенно невозможно решить, какой перевод Писания более адекватно отражает смысл оригинального текста. Да и сами переводчики подчас далеки от понимания того, что они переводят. У нас масса переводчиков, которые совершенно не знают, что они переводят. Так же, как, помните, совсем еще недавно поэзия переводилась по подстрочникам. Скажем, Анна Ахматова корейскую поэзию переводила по подстрочнику, не зная ни одного слова по-корейски. Так поступал и Пастернак.
Скажем, есть потребность перевода Библии на какой-нибудь эвенкийский язык или корякский язык, а где вы найдете такого эвенка, в каком чуме, который знает древнееврейский и древнегреческий язык? Ну, нет таких, и вряд ли в ближайшие десятилетия или столетия появятся.А переводить надо! Поэтому берут русский подстрочник и переводят по подстрочнику. Это же постоянная история с переводами. И нет возможности поставить какой-то предел переводческому произволу. И поэтому невольно появляется пессимистическая оценка роли буквы, роли Священного Писания в дальнейшем живом предании Церкви. Но хочется верить, что этот пессимизм преувеличен.
Но на что, в связи с этим, следует обратить внимание. Когда Господь Иисус Христос вышел на публичную проповедь, то Он не вышел со свитком Торы и не стал читать ее публике, которая Его окружала и бежала за Ним. Более того, Он вышел возвещать Евангелие. Вовсе не Евангелие от Матфея и не Евангелие от Луки, или от Иоанна, правда? Их еще и в помине не было. Он вышел возвещать совсем просто звучавшее Евангелие Царствия Божьего. Он сказал… Помните, Его крестили, потом Он пребывал в пустыне, искушаем, а потом Он вышел к людям и сказал: «Исполнилось время, и приблизилось Царствие Божие. Покайтесь и веруйте в это Евангелие». Какое Евангелие? Да вот в то, что приблизилось Царствие Божие, оно здесь уже. Вот и всё! Несколько позже апостол Павел убеждал коринфян, что он благовествует не в премудрости слова, чтобы не упразднить Креста Христова, чтобы не лишить смысла весть о Кресте.
Церковь Христова зиждется на прочном основании. Это основание ‒ Иисус Христос. И вот Царствие Божие, которое близко к нам, которое приблизилось, близкое к нам в Иисусе Христе распятом и воскресшем ‒ вот, собственно, суть Евангелия, которая была возвещена и Самим Спасителем, и Его апостолами.
В XVI веке в Римской Церкви, как вы помните, были большие перемены, которые получили название Реформации, протестантизма. Скажем, у таких замечательных великих людей, как Мартин Лютер, были, в общем-то, и благие цели: реформация, исправление какое-то в Церкви, которая действительно имела очень много недостатков, была нетерпима. «Надо вернуться, отбросить все вот эти вот наросты церковные, вернуться к древности, к апостольскому времени, к чистоте веры, которая была тогда» ‒ вот ведь мысль Лютера. Вот где основание: там, в апостольском времени, нужно вернуться к такому фундаментализму, фундаменту. И что вышло? Разве мыслимо это ‒ повернуть историю вспять и вернуться туда, откуда ушли? Нет, это невозможно. Кроме того, а в чём Лютер нашел фундамент для веры? Наивная мысль: а в том, что к нам пришло оттуда. А что пришло оттуда? Священное Писание. Вот – Библия, Писание. Появляется лозунг «Sola scriptura» ‒ «только Писание». Конечно, мысль чрезвычайно наивная. Во-первых, какое Писание, с этого мы сегодня нашу лекцию начинали, какое именно Писание? Где оно? Должна была появиться наука текстология, после Лютера через пару столетий, чтобы поставить эти вопросы.
Нет, конечно, фундамент ‒ это не Писание, нет. Фундамент ‒ это Царство Божие в Иисусе Христе. И весть об этом проста в своём словесном выражении, не требует особых переводческих усилий. Но именно она несет силу действия Святого Духа, которая побуждает, укрепляет веру. Не буква Писания, не буква Писания, нет! Но божественная Благая Весть ‒ Евангелие, которая расслышана за этой буквой. Вот то основное, что должно распространяться и действовать среди всех народов до скончания века. Вот то, о чём говорил Господь Иисус Христос. Он говорил не о Евангелии от Луки или о каком-то другом. Он говорил о ЕВАНГЕЛИИ с большой буквы. Все буквы в этом слове большие должны быть.
Иногда полагают, что смущающее многообразие переводов не будет препятствием для спасительной вести, которая силой Духа Святого пробьет себе дорогу сквозь все и бывшие, и настоящие, и будущие переводы Писания. Нам не дано знать, каким будет отношение к написанному, напечатанному слову в отдалённом будущем, скажем, лет через пятьдесят. Но если мы способны хоть немного различать знамения времени, то мы не можем не заметить, что среди нас, в настоящее время, подрастает, уже подросло поколение молодых людей, детей, для которых чтение книг не является преобладающим источником информации. Трудно представить себе сегодняшних молодых людей, включая верующих людей, которые увлеченно и самозабвенно читают тысячу страниц Библии, в том или ином переводе, в любом переводе. Я, например, не представляю себе таких. Ну, может, один среди десяти миллионов найдётся. И уже один этот очевидный совершенно факт, который невозможно не увидеть, способен ослабить пессимизм и тревогу относительно растущего разнообразия переводов. Пусть растут сколько угодно, их всё равно читать не будут. Хотим мы этого, не хотим, но значение Писания как проводника веры ослабляется. Знать этот факт для традиционалистов, для традиционно мыслящих людей очень неуютно и страшно. Как же так? Лютер? Но этот же самый факт повышает внимание к иным формам благовестия: визуальным, керигматическим, кстати, более характерным для апостольского времени. Они появлялись и что-то делали. Да просто являлись хотя бы.
И вот апостол Павел напоминает фессалоникийским христианам о том, почему они стали верующими: потому что «наше благовествование было у вас не в слове только, но и в силе и во Святом Духе, и со многим удостоверением, как вы сами знаете, каковы были мы для вас между вами» (1Фес. 1:5). Вот эти слова апостола, конечно, ‒ вызов сегодняшней Церкви, вызов сегодняшним проповедникам. Потому что слышимое явление Духа в кратких словах Вести должно быть подтверждено зримым явлением Духа в делах, в делах любви. И это сегодня гораздо актуальнее неизбежного умножения числа переводов Писания.
На этом сегодня мы с вами завершим.
Вопрос:
А вот это слово «цдака», которое изначально неправильно перевели с еврейского на греческий. Это вот эти семьдесят переводчиков неправильно перевели? Все одинаково неправильно перевели?
Ответ:
Ну, давайте вернемся кратенько только к этим семидесяти человекам. Во-первых, я вам уже говорил о том, что эти семьдесят переводчиков ‒ это, конечно, легенда. Вернее, условно, семьдесят два их было. Это миф, замечательный, как красивая сказка. На самом деле современная наука показывает все трудности пути перевода с еврейского на греческий. Но дело сейчас не в этом.
Почему всё-таки «цдака» переведено как «дикеосини», «справедливость»? Вопрос сложный, для этого требуется рассмотреть исторический и мировоззренческий контекст того времени. Представьте себе, вот эти семьдесят (пусть, семьдесят) переводчиков. Кто они такие? Это учёные книжники из Иерусалима, знатоки Писания. А что было для них самым важным? Ведь «цдака Элохим», то, что у нас переводится «правда Божия», в иудейском сознании это было, есть и будет основное свойство Бога. Основное. А как представляли себе Бога с Его основным свойством в III-II веке до Рождества Христова иудеи? К тому времени иудейская религия становилась всё более и более законнической из-за умножения заповедей, которых первоначально было пусть много, но всё-таки не так много, сколько во времена, скажем, Иисуса Христа. Помните: на каждую заповедь Торы приходились десятки и сотни толкований. Как говорит Господь, «вы умножаете и умножаете все ваши заповеди, десятину от мяты, от тмина и прочее…», до мелочей, до тонкостей. Основное, что двигало сознанием, волей, сердцем, умом, был, конечно, Закон. Исполнение Закона. И верность Закону, верность в Законе. И завет с Богом, договор с Богом, превратился в служение, исполнение бесконечных, бесконечных, бесконечных заповедей, которые Господь отмел и заменил одной заповедью любви. Вы это помните, конечно. Можно представить себе психологию вот этих переводчиков III века, для которых основное в Боге‒ это был Закон: «Бог ‒ это Судия, Он будет судить нас по заповедям Закона». По всем этим мелким заповедям: «ты выключил свет в субботу», или, наоборот, «ты зажег огонь в субботу», или «прикоснулся в дохлой кошке»… Это же бесконечное число! «Бог-то всё видит!» Именно юридический аспект отношений с Богом был самым главным. И поэтому для переводчика на греческий язык, поскольку не было адекватного термина в греческом языке, слово «цдака» перевели тем, чтобы было ближе по смыслу: законническая справедливость.
Или сравним: почему слово «шалом», великое библейское слово «шалом», переведено тусклым «мир». Ну какой же это «мир», то есть отсутствие вражды, отсутствие войны? У нас постоянно «шалом» ‒ «мир», «мир вам». Там было «шалом алейхем». А у нас перевели «мир вам». А почему? Ведь это мы тоже относим к переводу Септуагинты. А представьте себе ситуацию того времени, ситуацию эллинизированного мира. Ведь всё происходит в эллинистическом мире, в Александрии III-II века до Рождества Христова. Конечно, этот перевод длился не месяц, а столетие-полтора.
Для еврея понятие «шалом» ‒ это высшее благо. Это полнота всего и всех благ, «шалом». Тут тебе и мир, тут тебе и богатство, и здоровье, и красота, и радость, и блаженство, и общение с Богом ‒ всё-всё-всё это «шалом» включает в себя. Это высшее благо! Но соответствующего термина (это же термин в еврейском языке) в греческой культуре не нашлось.
А теперь подумаем: что было высшим благом для эллинистического человека III-II века? А тем более впоследствии для жителя Римской империи? Вспомните: все эти государства, которые возникли после Александра Македонского, да и сама империя Александра Македонского ‒ это была, конечно, культурно-религиозная империя. Каков был лозунг Александра Македонского для всей его империи? Под каким лозунгом он шел на завоевание всех этих земель и в конце концов они были эллинизированы? Какой лозунг? «Миру мир»! Ведь это нес Александр! Этот был его лозунг. А какой был лозунг впоследствии принявшей стяг из рук Александра Македонского Римской империи? «Pax Romana!» ‒ мир Рима, Римский мир. Это был религиозно-политический лозунг, под которым существовала Римская империя. Вот именно поэтому высшее благо иудея «шалом» было переведено по смыслу как высшее благо эллинистического человека: Pax, Εἰρήνη, «мир». Переводится как «мир». Понятно, да?
На перевод часто оказывает влияние контекст: исторический, социальный, культурный контекст. И перевод в результате ослабляетcя, искажается. А иногда и сохраняется по смыслу. Ну, когда как.
Вопрос:
А с арамейского есть переводы на русский?
Ответ:
С арамейского?
Вопрос:
Ну, с еврейского, напрямую? Какие-то тексты есть?
Ответ:
Ну, конечно, есть. Но к Священному Писанию это не имеет отношения. Некоторые арамейские слова у нас сохранились даже в Евангелии. Ну, скажем, помните, когда Господь воскрешает девушку, Он говорит: «талифа куми», это же на арамейском. Но это отдельные слова. Но вообще армейские тексты, конечно, сохранились и существуют в переводах современный. На русский, например. Только не Господа Иисуса, а просто другие книги арамейские.
Вопрос:
А вот это Евангелие от Фомы, которое в Кумране вроде бы пещерах нашли, оно еврейское?
Ответ:
Нет-нет, в Кумране не могло быть принципиально никакого Евангелия, потому что Кумран ‒ это иудейская секта, и там никаких христианских свидетельств не было. А Евангелие от Фомы тоже греческое.
[1]Аполло́с (греч. Απολλως; лат. Apollos) — александрийский христианин I века, многократно упомянутый в Новом Завете. Современник апостола Павла, который пользовался большим авторитетом в христианских общинах Коринфа и Эфеса.
